отцу, рядом советов, выраженных большей частью в ка­тегорической форме.
Лишь после этого отец шел отдыхать, спал часика полтора-два, чтобы потом снова отправиться в.о второй .тур своих кружений по городу. Это повторялось каж­дый день с точностью отлично налаженного механизма.
Отчет о второй половине рабочего дня проходил обычно уже в спальне. Вдали от детей ставились и бо­лее значительные, подчас трудно.разрешимые проблемы. По таким словам, как «квартирная плата», «новая фор­ма», «плата за право обучения», которые слышали еще не успевшие уснуть дети, можно было понять, о чем идет речь. Но. о подобных затруднениях не должны были знать ни дети, ни окружающие. Все должно было быть «как у людей».
. Известно, что познание окружающего мира связано у ребенка с появлением не испытанных ранее чувств. .Отчетливо помню, например, зарождение страха.
Случай, вызвавший это ощущение, не казался в те времена исключительным. Но сила и. острота пережи­вания, пронизавшего тогда все существо пятилетнего мальчика, были таковы, что я навсегда запомнил его.
Тихий и светлый летний вечер. Я стоял на балконе дома. И вдруг в эту настраивающую на мечтательность тишину врезается потрясающим контрастом протяж­ный, прерывистый и захлебывающийся крик,'крик боли, злости и обиды, и сила его находится на пределе чело­веческих возможностей. Голос приближался, и вскоре стало видно, как большой, толстый городовой, с крас­ным от напряжения и ярости лицом жестоко избивал молодого парня. После этой ужасной сцены я вслед за своим отцом стал воспринимать городового как тем­ную, давящую и несокрушимую силу, от которой надо . держаться подальше.
Меня всегда тянуло туда, где музыка и танцы. .Здесь нечего бояться. Сюда можно стремиться ,с от­крытой душой. Но жизнь, очевидно, состояла не. толь­ко из ласкающей слух музыки. Шел 1905 год.
С тех пор, когда говорят о страхе или когда мне .как актеру нужно вызвать в себе это чувство, как-то сам собой припоминается эпизод с городовым.
От городового внутренняя настороженность ребенка распространилась на всех людей, облеченных в мундир,
' Любой чиновник того’ времени, носивший форму, был для меня немногим лучше полицейского.
И в школе я не смог по-настоящему полюбить то хорошее, что в ней все-таки было, если это не касалось музыки. Я бессознательно улавливал лишь плохое. Школа стала для меня одним из проявлений преслову­той субординации, неукоснительного соблюдения лест­ницы чинов и сословий,- где каждый сверчок должен был знать свой шесток.
Между тем характер у меня складывался само­любивый и строптивый. Я не хотел мириться ни с чем, все понимал., пусть не всегда правильно, как унижение своего достоинства. Это нередко приводило к столкно­вениям со школьным начальством. '
Я учился в Одесском коммерческом училище Ген­риха Файга. Начальные -буквы- этого заведения О.К.У.Г.Ф. красовались на медных пряжках учениче­ских ремней, но в городе говорили просто: «У Файга».: Это своеобразное и любопытное учебное заведение, между прочим, охарактеризовано в повести В. П. Ка­таева «Хуторок в степи».
К Файгу приезжали ученики со всей России, ибо он имел право принимать исключенных с «волчьим би­летом», то есть таких, которых больше никуда не при­нимали.
Среди педагогов училища было немало чудаков, и безобидных и злых, и сам Файг был весьма несимпа­тичным человеком. Состав учащихся был слишком не­ровный по возрасту и знаниям. И тем не менее справед­ливость требует сказать, что это учебное заведение все- таки выполняло свою задачу, быть может, даже не хуже других. Кто хотел, мог получить там знания. Примером может служить мой брат, который после окончания учи­лища Файга успешно сдал экзамены на аттестат зрело­сти и был принят в Новороссийский университет. По­этому и у меня найдутся для училища Файга не одни только слова осуждения, так как довольно скоро я на­шел там то, что всегда и везде искал.
По, пути в школу я незаметно останавливался у две­рей квартиры скрипача Гершберга и часами слушал его замечательную игру. Она не давала мне покоя. И в кон­це концов я вымолил у родителей право учиться игре на скрипке.

Кроме музыки меня неудержимо тянуло к сверкаю­щему и ласковому морю. Оно было могучей, но доброй и светлой стихией, В тяжелой и опасной работе рыбаков мне виделась только ее поэтическая сторона. Я часто приходил к ним на берег. Мой восторг от близости к морю и почтительное отношение к рыбакам были так велики, что их обычная суровость сменялась приветли­востью.
— Добро спиваешь— говорили рыбаки и в конце концов стали иногда брать меня с собой на лов в море. И это было лучшей наградой, подлинным праздником для юнца, старающегося изо всех сил ни в чем не отста­вать от настоящих рыбаков.
Вечером я старался, не упустить возможности послу­шать музыку у памятника Ришелье, недалеко от веду­щей в порт широкой каменной лестницы. Здесь по оче­реди играли три оркестра: духовой, итальянский и ру­мынский. Прекрасны были и лихие военные марши, и рыдающие румынские скрипки, и огневые неаполитан­ские песни.
Я больше всего любил музыку, а учился в коммер­ческом училище Файга!,, Ничего, казалось, не могло меня там заинтересовать. Но, к счастью, это было со­всем не так. В школе было несколько ученических орке­стров, большой хор и, как тогда говорили, любительская драматическая труппа для старших классов. Много вни­мания уделялось спорту, и это мне тоже очень нрави­лось. Ученические вечера, любительские спектакли, вы­ступления хора и оркестра устраивались охотно и часто. Руководившие этим педагоги нередко проявляли под­линный энтузиазм. Некоторые из них, вероятно, именно здесь, а не в исполнении своих прямых обязанностей находили свое истинное призвание. Директор училища действительный статский советник Федоров был компо­зитором и отличным пианистом. Его опера «Бахчиса­райский фонтан» шла в одном из провинциальных теат­ров. Федоров руководил всей музыкальной жизнью училища. С оркестром симфоническим занимался немец- капельмейстер по фамилии Шлехт. Был и оркестр на­родных инструментов. Церковный регент Новиков, чело­век огромного роста, с красным лицом и седым ежиком на голове, был похож на гоголевского Держиморду. Но за такой внешностью скрывалась душа музыканта, любящего свое дело больше всего на свете. Новиков пре­подавал, у нас пение и дирижировал хором. Учитель литературы Попов помогал советами и указаниями дра­матической труппе, готовил к выступлениям любителей декламации.
Запомнился также проводивший свои занятия на не- .мецком языке учитель гимнастики господин Зибер. Фа­натично преданный своему предмету, всегда подтянутый, прямой и строгий, с торчащими остроконечными усами, Зибер был типичный солдафон. С ним неизменно связы­вается у меня понятие о прусской военной муштре. Учи­тель математики Де Метц, кажется француз, высокий и атлетически сложенный, был восторженным поклонником французской борьбы, тогда широко представленной в цирках.
В Одессе был цирк, принадлежавший жандармскому полковнику Малевичу, и в нем каждый сезон демон­стрировались чемпионаты борьбы. Ясно помню арбитра Дядю Ваню (Лебедева), всегда одетого в поддевку, сту­денческую фуражку и лакированные сапоги. Помню зна­менитых русских и иностранных борцов: И. Поддубного, К, Буля, П. Крылова, В. и С. Збышко-Цыганевичей и других. Насмотревшись на борьбу в цирке, мы, ученики, пыхтя, боролись друг с другом целые перемены. Стоит ли говорить, что это захватывало нас, мальчишек, це­ликом.
Вспоминая то время, удивляешься, как можно было так ухитриться, чтобы положительно во всем принимать деятельное участие: в струнном оркестре, состоявшем из балалаек, мандолин и гитар, исполнять партию ба­лалайки-пикколо, петь и солировать в хоре, в симфони­ческом оркестре играть на скрипке, выступать с художе­ственным чтением, с увлечением заниматься французской борьбой, заслуживая одобрение и симпатию Де Метца. Но это было еще не все. Бурная деятельность продол­жалась и вне школы. Из соседних мальчишек под руко­водством юного любителя музыки составлялись оркест­ры и хоры. Эти же мальчишки являлись публикой для разнообразных сольных выступлений руководителя.
Чудаковатый одесский парикмахер Перчикович ско­лотил из таких ребят любительский духовой оркестр. Однако духовому оркестру Перчиковича очень скоро пришел на смену струнный оркестр Ярчука-Кучеренко, выступавший в кино, - по-тогдашнему иллюзионе. Фото­графия Ярчука-Кучеренко с его семью музыкантами была выставлена ‘в витрине иллюзиона, и все могли ви­деть среди прочих неугомонного четырнадцатилетнего подростка, на этот раз уже в роли гитариста.
Когда же после этого было учиться? Систематиче­ские занятия заменялись случайными и разнообразными сведениями и впечатлениями.
От одесского городского чудака доктора Я. М, По- пича удалось услышать рассказ очевидца о знаменитом трагикё-негре Айре Олдридже, выступавшем в 60-х го­дах в нашем городе, игравшем в трагедиях Шекспи­ра, Олдридж был знаменитым Отелло, он соединял в своем, искусстве вдохновение и технику. Я. М. Попич вспоминал, что когда Отелло душил Дездемону, в те­атре становилось так тихо, что, казалось, можно было услышать удары возбужденных сердец зрителей.
В пятнадцать лет у одного из товарищей по школе мне довелось впервые познакомиться с одной актрисой и получить контрамарку на спектакль, где она играла мальчика. Человек, , выступавший перед публикой на сцене, окружался ореолом особого уважения. Это было существо высшего порядка, обладавшее удивительной и таинственной способностью жить иной жизнью, под­час совсем непохожей на обычную.
. С идеализацией людей театра как-то связывалось юношеское романтическое отношение к девушке. Бой­кость и озорство уступали здесь место кроткой почти­тельности. Подобно актеру, девушка, особенно после прочитанных книг о любви, оказывалась вне житейской прозы, она была чем-то светлым и поэтическим. Прово­жать гимназистку домой! О, это событие возвышало нас! И мы были счастливы, когда на расстоянии двух , шагов и несколько позади несли ее сумку, изредка пе­ребрасываясь изысканными фразами. Восторгов и ра­дужных мечтаний хватало надолго. Мне кажется, что без такой, пусть наивной, идеализации не может быть потом человека больших чувств, а следовательно, и ак­тера. Пошлость не может и не должна идти рядом с искусством.
Нужно ли теперь рассказывать, что испытывал юно­ша, провожавший девушку после спектакля, в котором она участвовала?

Это была моя ровесница, ученица драматической школы Клавдия Новикова; впоследствии известная опе­реточная актриса, многие годы игравшая в Московском театре оперетты.
Помню популярность одного из первых русских авиа­торов и разностороннего спортсмена Сергея Уточкина, его полет на воздушном шаре, его участие в велосипед­ных гонках, которые мы, мальчишки, наблюдали, затаив дыхание, Помню полные восхищения рассказы о его не­обычайной смелости и силе.
Но самыми трогательными и дорогими воспоминания­ми для меня остаются по-прежнему первые намеки на то, что стало потом делом моек жизни. Вот в школе перемена. Меня, десятилетнего мальчика, сажает к себе на плечи ученик Шатковский, который в два с полови­ной раза старше меня. Гуляя таким образом по залу, мы с большим чувством поем на два голоса известное в то время вокальное произведение «Круцификс». Едва ли я понимал его содержание. Судя по названию, тор­жественному характеру музыки и словам о Христе, оно было посвящено религиозной теме.
«Кто слезы льет, к нему идите, он тоскует»,— пели мы, и по залу плыли величественные, медленные пере­ливы, мелодии.
Шатковский — высокий, сильный, очень красивый блондин, у него прекрасный голос. Он уже три года слу­жил в оперетте, где был «актером с положением». Но потом; снова, несмотря на свои двадцать пять лет, вер­нулся в тот же класс, потому что богатый родственник обещал ему наследство только при условии, что у на­следника будет аттестат зрелости. Типы, подобные Шат- ковскому, не являлись у Фанга исключением — таковы были нравы этого учебного заведения.
Исполнение музыкального произведения всегда силь­но захватывало и волновало меня. Помню выступление школьного хора на одном из вечеров, где присутствова­ли приглашенные родители. Я был запевалой.
Что же ты, соловушка,
Зерен не клюешь,
Вешаешь головушку,
Песни не поешь? —
спрашивал хор.

На зеленой веточке Весело я жил,
В золоченой клеточке Буду век уныл,—
отвечал запевала, и слезы лились у него по щекам. Тро­гательная мелодия наполняла умилением и блаженством. Было безумно жаль соловья. Вполне возможно, что в успехе нашего хора значительную роль сыграли именно эти слезы. Нечто подобное осталось во мне до ,сих пор. И теперь иной раз чувствуешь на сцене подступающие слезы. Но это уже не счастливые слезы ребенка, а сжи­мающие горло спазмы взрослого, много пережившего мужчины. Они мешают, и их приходится подавлять. Для этого нужно заранее внутренне подготовиться к таким местам, где может «прошибить слеза», чтобы этого не случилось во время выступления перед публикой.
Такая способность переживать вовсе не означала слезливость. Напротив, мне кажется теперь, что и ве­селья и склонности к озорству было у . меня тогда го­раздо больше, чем это нужно в быту/И не всегда пере­мены заполнялись идиллическим пением. Нередко мож­но было видеть другую картину.
Де Метц громогласно объявлял в .зале:
— Даю три рубля тому, кто положит Ледю! — И начинались жаркие схватки, в которых, хотя и неодина­ково, были заинтересованы обе стороны. Ибо в случае, когда побеждал Ледя, он получал рубль.
Незадолго до конца моего пребывания у Файга со­стоялся торжественный, вечер, на котором отмечалось столетие со дня рождения Н. В. Гоголя. Мне поручили ответственное выступление уже в роли чтеца. Читать стихи, басни и рассказы мне приходилось и раньше.
Подготовленный учителем литературы А. С. Поповым, я с большим подъемом прочитал лирическое отступле­ние «Тройка», завершающее первый том «Мертвых душ». Патриотический пафос поднимает.здесь прозу до уровня' поэзии, и восхищение величественным ритмом этих строк, звучащих, как стихи, испытанное тогда впервые, оста­лось во мне навсегда.

Оно помогло мне тридцать пять лет спустя, когда в годы Великой Отечественной войны, выражая словами. Гоголя свои чувства и чувства всех советских людей, я снова читал этот отрывок в одной из своих программ.