ДЕЛО ЖИЗНИ

      Я придумал театрализованный джаз. Жанр небывалый.
      Собираю единомышленников. Но за новое надо бороться.

      Я был еще актером Театра сатиры, я еще играл Васю Телкина в "Шулере" Шкваркина -- была у него такая смешная пьеса, -- но уже готовился к тому, что станет главным делом моей жизни, чему я отдам бОльшую и лучшую ее часть.
      Я готовился к джазу.
      Когда я пел в оперетте, играл в драматическом театре или дирижировал хором, меня не покидало чувство, что я везде -- временный постоялец, я словно все время помнил, когда отходит мой поезд. И только в джазе я вдруг почувствовал, что приехал и могу распаковывать чемоданы -- пора обосновываться на этой станции прочно, навсегда. Но, ох, как непросто оказалось это сделать.
      Поначалу западные джазы не очень прививались у нас. Эта музыка была нам чужда. Тогда мы все делали с энтузиазмом и уж если спорили о чем-нибудь, то с пеной у рта. Так же спорили и о джазе. Но неужели нельзя, думал я, повернуть этот жанр в нужном нам направлении? В каком? Мне было пока ясно одно: мой оркестр не должен быть похожим ни на один из существующих, хотя бы потому, что он будет синтетическим. Как видите, идея синтеза в искусстве преследует меня всю жизнь. Это должен быть... да! театрализованный оркестр, в нем, если надо, будут и слово, и песня, и танец, в нем даже могут быть интермедии -- музыкальные и речевые. Одним словом, кажется, я задумал довольно-таки вкусный винегрет. Что ж, я прихожу в джаз из театра и приношу театр в джаз.
      Я даже так рассуждал: что ж такого, что не было русского джаза -- такие аргументы тоже выдвигались в спорах, -- ведь были же когда-то симфоническая музыка и опера иностранными -- немецкая, французская, итальянская. Но появились люди и силой своего великого дарования создали русскую симфоническую музыку и русскую оперу. Их творения завоевали признание и любовь во всем мире. Правда, им пришлось претерпеть недоброжелательство, а иногда и насмешку. "Кучерская музыка" -- ведь это о Глинке.
      Но то серьезная, симфоническая, можно даже сказать, философская музыка. А с джазом, думал я, музыкой легкой, развлекательной будет легче. И я решился.
      Прежде всего нужны, конечно, единомышленники. Не просто музыканты, наделенные талантом, но соратники, которые бы поверили в необходимость и возможность джаза у нас, так же как поверил я. И я начал искать.
      Ясное дело, хорошо было бы собрать таких, которые уже играли в джазовой манере. Но собирать было некого -- в джазовой манере играл у нас один только Я. В. Теплицкий, но он дал в Ленинграде лишь несколько концертов -- постоянного оркестра у него не было, он сам собрал своих музыкантов на три-четыре вечера, а потом они снова разбрелись по своим местам.
      Правда, в Москве уже начинал звучать "Ама-джаз" Александра Цфасмана. Находят же другие. Найду и я.
      В Ленинградской филармонии мне удалось уговорить одного из замечательнейших в то время трубачей -- Якова Скоморовского. Это была большая удача, потому что у него среди музыкантов были безграничные знакомства, и он помог мне отыскивать нужных людей. В бывшем Михайловском театре мы "завербовали" тромбониста Иосифа Гершковича и контрабасиста Николая Игнатьева (последний стал нашим первым аранжировщиком). Из оркестра Театра сатиры мы выманили Якова Ханина и Зиновия Фрадкина. Из Мариинского -- Макса Бадхена, а из других мест пригасили нескольких эстрадных музыкантов -- гитариста Бориса Градского, пианиста Александра Скоморовского, скрипача и саксофониста Изяслава Зелигмана, саксофониста Геннадия Ратнера.
      Оркестр, не считая дирижера, составился из десяти человек: три саксофона (два альта и тенор, две трубы, тромбон, рояль, контрабас, ударная группа и банджо. Именно таков и был обычный состав западного джаз-банда.
      Я не скрывал от своих будущих товарищей трудностей -- и творческих и организационных. Тогда ведь не было еще студий, где можно было готовить новый репертуар. Артист все делал на свой страх и риск, в свободное от основной работы время.
      Но все были полны решимости преодолеть любые трудности, и мы приступили к делу. Отдавать свое свободное время -- это еще куда ни шло. Но сколько пришлось помучиться в ежедневной репетиционной работе, отстаивая свои творческие принципы, делая непривычное для музыкантов дело.
      Среди своих новых друзей-сотрудников я был пожалуй, самым молодым. И я требовал, казалось бы, совершенно невозможного от взрослых, сложившихся людей, ломая их привычки и навыки.
      Я требовал от них, чтобы они были не только музыкантами, но хоть немного актерами, чтобы они не были только продолжением своих инструментов, но и живыми людьми. Однако, если надо было сказать несколько слов, немного спеть, даже просто подняться с места, -- как тяжело они на это соглашались! Никогда не забуду, как милый, добрый Ося Гершкович ни за что не хотел опуститься на одно колено и объясниться в любви... даже не своим голосом, голосом тромбона. Как он протестовал, как сопротивлялся, даже сердился, говоря, что не для этого кончал консерваторию, что это унижает его творческое достоинство, наконец, просто позорит его.
      Мы спорили, я произносил речи о театре, о выразительности на сцене, о новом жанре. Он уступил... Но я тоже помню, как после первого представления, на котором этот трюк имел огромный успех, Ося стал вымаливать у меня роли с таким жаром, что в конце концов был создан образ веселого тромбониста, который ну просто не может спокойно усидеть на месте, когда звучит музыка. Он пританцовывал, он кивал или покачивался в такт, одним словом, жил музыкой. Публика его очень любила и называла "Веселый Ося".
      Были придуманы образы и другим музыкантам. У некоторых получалось очень забавно, другим веселье не давалось, и тогда мы придумали роль мрачного пессимиста. В атмосфере общей радости это тоже было смешно.
      Актерство в человеке требует свободы, и музыканта надо раскрепостить, то есть оторвать его от нот. Он должен играть наизусть. Неожиданно это оказалось особенно трудным. Немало пришлось потратить усилий, чтобы преодолеть это препятствие не только техническое, но и психологическое. Я доказывал своим товарищам, что пюпитры, ноты, деловое перевертывание страниц нарушают непринужденность, легкость, импровизационность стиля. Тем более, что, следя за нотами, музыкант перестает быть актером.
      Одним словом, шесть произведений мы репетировали семь месяцев. Каждый день. Кто-то терял веру в наше дело и уходил. Мы искали новых союзников, находили их и продолжали работать.
      И вот наступило 8 марта 1929 года -- день нашего дебюта. Но 8 марта -- это, как известно, и Женский день. В нашем оркестре не было ни одной женщины, и мы преподнесли наш концерт как чисто мужской подарок.
      Торжественное собрание и концерт, посвященный Международному женскому дню, проходили в Малом оперном театре. Открылся занавес, и на сцене -- музыканты не музыканты -- оживленная компания мужчин, одетых в светлые брюки и Джемперы, готовых повеселиться и приглашавших к веселью публику.
      Мы начали наш первый номер. Это был быстрый, бравурный, необычно оркестрованный фокстрот.
      Лунно-голубой луч прожектора вел зрителей по живописной и незнакомой музыкальной дороге. Он останавливался то на солирующем исполнителе, то на группе саксофонистов, силой света, окраской сочетаясь с игрой оркестра, дополняя слуховое восприятие зрительным, как бы подсказывая, где происходит самое главное и интересное, на чем сосредоточить внимание.
      А дирижер не только корректировал звучание оркестра, не только подсказывал поведение каждому музыканту-артисту и всему ансамблю в целом, а своим довольно эксцентричным поведением дополнял язык музыки языком театра, зрительно выражал рисунок мелодии, ее настроение. Он словно бы не мог скрыть своих переживаний, вызванных музыкой и общением с этими людьми, он не только не сдерживал своих чувств, а, наоборот, смело и доверчиво их обнаруживал, не сомневаясь, что он в кругу друзей и его поймут.
      Все, что произошло после первого номера, было столь неожиданно и ошеломляюще, что сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне кажется, что это был один из самых радостных и значительных дней моей жизни.
      Когда мы закончили, плотная ткань тишины зала словно с треском прорвалась, и сила звуковой волны была так велика, что меня отбросило назад. Несколько секунд, ничего не понимая, я растерянно смотрел в зал. Оттуда неслись уже не только аплодисменты, но и какие-то крики, похожие на вопли. И вдруг в этот миг я осознал свою победу. Волнение сразу улеглось, наступило удивительное спокойствие осознавшей себя силы, уверенность неукротимой энергии -- это было состояние, которое точнее всего определялось словом "ликование".
      Мне захотелось петь, танцевать, дирижировать. Все это я и должен был делать по программе -- я пел, танцевал, дирижировал, но, кажется, никогда еще так щедро не отдавал публике всего себя. Я знал успех, но именно в этот вечер я понял, что схватил "бога за бороду". Я понял, что ворота на новую дорогу для меня широко распахнулись. Я понял, что с этой дороги я никогда не сойду.
      Аплодисменты обрушивались на нас после каждого номера. И этот день стал днем нашего триумфа.
      Сейчас, вспоминая тот первый концерт, я стараюсь понять, в чем заключалась причина успеха, что привлекало зрителей в наших выступлениях. Это всегда трудно определить, а особенно участникам.
      Проще всего сказать, что успех заключался в новизне -- таких номеров, как наш теаджаз, тогда на эстраде не было. Были джазы, созданные по образцу заграничных, -- их музыка и их манера кому-то нравились очень, кому-то не нравились совсем. Мы же предложили совершенно новый, никем еще не испробованный жанр -- театрализованный джаз. Что это значит?
      Инструментальные ансамбли всегда немного кажутся составленными из абстрактных, бесплотных, бесхарактерных людей, которые воспринимаются как части большого механизма. У нас же каждый музыкант становился самостоятельным характером. Наши музыканты вступали друг с другом не только в чисто музыкальные, но и в человеческие взаимоотношения. Оркестранты не были прикованы к своему месту, они вставали, подходили друг к другу, к дирижеру и вступали в разговор при помощи или инструментов, или слова. Это были беседы и споры, поединки и примирения. Музыкальные инструменты как бы очеловечивались, приобретая индивидуальность, и в свою очередь окрашивали своим характером поведение музыканта. "Человек-тромбон" -- и за этим нам уже рисовался какой-то определенный тип человека, "человек-труба", "человек-саксофон"...
      И дирижер -- он тоже не был просто руководителем музыкантов, он был живым человеком, со всеми присущими человеку достоинствами, недостатками, слабостями и пристрастиями. Дирижируя, я вступал со своими музыкантами в самые разные отношения. С одними я перебрасывался шуткой, других подбадривал, третьих призывал к порядку. Я представлял их каждого в отдельности публике, но не сразу, а по ходу действия. Разыгрывая, например, сцену "Пароход "Анюта", которая шла в специальных декорациях, изображавших лодку, я представлял зрителям уже не музыкантов, а бурлаков. А так как музыканты и бурлаки люди довольно контрастные, то комический эффект возникал сразу.
      -- А вот самый главный наш бурлак, -- говорил я, показывая на Осипа Гершковича, который ходил тогда в пенсне, и добавлял:
      -- Эй, Ося, не спи.
      Вся наша программа была пересыпана шутками, остротами, подыгрываниями. И перед зрителем возникал не просто оркестр, а компания, коллектив веселых, неунывающих людей, с которыми весело, с которыми не пропадешь. Надо помнить, что это был конец двадцатых годов, начало первой пятилетки, начало коллективизации. Понятие "коллектив" было знаменем времени. А коллектив и энтузиазм -- нерасторжимы. Я думаю, что именно в соответствии духу времени, в задоре и оптимизме и была главная причина успеха нашей первой программы.
      Другой причиной был репертуар. Я много думал над тем, с чем выйдем мы впервые к зрителям.
      Сейчас мне самому трудно в это поверить, но в нашу первую программу не входило ни одной советской массовой песни, то есть того, что очень скоро станет главным, определяющим для наших программ. А не было их по нескольким причинам. Во-первых, и самих массовых песен тогда еще было немного, этот жанр только начинался, композиторы еще только пробовали в нем свои силы. приноравливались, прислушивались к музыке улиц, к новой музыке труда. А с другой стороны, джаз и советская песня... Примерно лет десять спустя я выразил свои сомнения следующими словами: "Оказалось, что когда я опасался включать в джаз тексты советских песен, боясь их профанации, то это были совершенно напрасные страхи". -- Так написал я в небольшой заметке, опубликованной "Вечерней Москвой" летом 1936 года.
      Действительно, джаз в те годы все-таки был для нас явлением новым, экзотическим, он не совсем еще приладился, сплавился, сплелся с новой жизнью, и казалось, что советская песня -- это репертуар не для джаза.
      Мы начали свое памятное выступление фокстротом -- как бы демонстрируя и характерный репертуар джаза и свое мастерство, убеждая слушателей, что мы делаем попытку отнюдь не с негодными средствами.
      Убедив, что такая музыка нам "по зубам", мы переходили, как теперь говорят, к "песням разных народов". Тут и южноамериканская "Чакита", и грузинская "Где б ни скитался я", и "Волжские любовные страдания", те грустно-задорные страдания, в которых больше радостного оптимизма. чем тоски. Ведь "сирень цветет" -- значит, и милый, и любовь "не плачь -- придет" Заканчивали мы наше выступление песенкой "Пока", которая, по существу, была призывом, ожиданием новой встречи.
      Исполнял я и ставшую столь популярной после спектакля "Республика на колесах" песню "Одесский кичман".
      Кроме песен мы исполняли произведения чисто джазовой музыки, а также классической -- это был, в частности, "Золотой петушок" Римского-Корсакова, соответственно обработанный.
      Кроме игры во множестве сценок, реприз и интермедий, я читал в сопровождении оркестра стихотворение Багрицкого "Контрабандисты". Это была все еще модная тогда мелодекламация. Стихотворение Багрицкого было опубликовано года за два до моего исполнения. Багрицкий жил в Москве, и я лично у него просил разрешения включить стихи в программу. Он не возражал и хотел даже меня послушать, но его болезнь помешала нашей встрече, о чем я до сих пор сожалею.
      А "Контрабандисты" мне очень нравились влюбленностью в родную мне с детства южную природу, в людей, которых кормит море, людей, полных сил, отваги, бесстрашия. Напряженный ритм этой вещи хорошо сочетался с особенностями джаза и подчеркивался им.
      Как приняла нас публика, я уже говорил. А пресса? -- В общем, тоже благожелательно.
      Одним из первых откликов на наше выступление была статья молодого тогда критика Сим. Дрейдена в журнале "Жизнь искусства", в номере двадцать шестом за 1929 год. Это были первые добрые слова, они укрепили нас в сознании, что мы занялись вовсе не абсурдным делом. Кроме того, статья интересна тем, что в ней есть описание реакции зрителей на наши выступления. Поэтому я позволю себе привести из статьи довольно пространные выдержки. Сим. Дрейден писал: "Посмотрите на лица слушателей-зрителей "театрализованного джаза" Л. Утесова. Посмотрите-ка на этого более чем джентльменистого, гладко выбритого, удивительно холеного техрука одного из крупнейших заводов. Он разом скинул сорок лет с "трудового списка" своей жизни. Так улыбаться могут только чрезвычайно маленькие дети! Или вот -- бородач, перегнувшийся через барьер, ухмыляющийся до облаков, головой, плечами, туловищем отбивающий веселый ритм джаза. А эта девица -- чем хуже других эта девица, забывшая в припадке музыкальных чувств закрыть распахнутый оркестром рот!
      Сад сошел с ума. Тихо и незаметно "тронулся", две тысячи лиц растворяются в одной "широкой улыбке". Контролерши не считают нужным проверять билеты. У администраторов такие улыбчатые лица, что, кажется, еще минута -- и они бросятся угощать "нарзаном" ненавистных было зайцев, впившихся в решетку сада с той, "бесплатной" стороны.
      "Наши американцы" успели в достаточной степени скомпрометировать джаз. Соберутся пять-шесть унылых людей в кружок и с измученными лицами -- жилы натянуты, воротнички жмут, улыбаться неудобно -- "Мы же иностранцы!" -- начинают "лязгать" фокстрот. Весело, как в оперетте!..
      И вот -- теаджаз. Прежде всего -- превосходно слаженный, работающий, как машина -- четко, безошибочно, умно, -- оркестр. Десять человек, уверенно владеющих своими инструментами, тщательно прилаженных друг к другу, поднимающих "дешевое танго" до ясной высоты симфонии. И рядом с каждым из них -- дирижер, верней, не столько дирижер (машина и без него задвигается и пойдет!), сколько соучастник, "камертон", носитель того "тона, который делает музыку". Поет и искрится оркестр в каждом движении этого "живчика" -- дирижера. И когда он с лукавой улыбкой начинает "вылавливать" звуки и "распихивать" их по карманам, когда он от ритмического танца перебрасывается к музыкальной акробатике -- подстегнутый неумолимым ходом джаза -- становится жонглером звуков, -- молодость и ритм заполняют сад.
      Многое -- чрезвычайно многое -- несовершенно и "экспериментально" в этом теаджазе. "Оркестр будет танцевать", -- объявляет дирижер. И действительно, как по команде, оркестранты начинают шаркать, перебирать ногами. Разом встают и садятся. Переворачиваются -- и на место. Это еще не танец. Но элементы танца есть. В "любовной сцене" только-только намечены любопытнейшие контуры "оркестровой пантомимы". Но ведь важно дать наметку. Еще работа -- и пантомима вырастет.
      "Первый опыт мелодекламации под джаз". Вернее -- свето-мело-декламации, так как свет, разнообразно окрашивающий "раковину" оркестра, неотделим от номера. Опыт не до конца удачен. Музыка местами слишком уж искусственно подгоняется к тексту. "Свет" временами работает до нельзя прямолинейно, натуралистически. Но и здесь нельзя не предвидеть, что может получиться при хорошем обращении с материалом.
      Словом, налицо превосходный и жизнеспособный принцип, заимствованный с Запада, но имеющий все данные привиться и дать новые, самобытные ростки на нашей советской эстраде.
      Пока что -- при всех своих достоинствах -- теаджаз все же носит немного семейный характер. Как будто бы собрались на дружескую вечеринку квалифицированные мастера оркестра и театра и стали мило, ласково -- "с песнею веселой на губе" -- резвиться...

      И, наконец, один из основных, решающих дело вопросов -- репертуар. Теаджазу надо твердо встать на позицию высококачественного профессионального и музыкального и текстового материала. Третьесортной обывательской "салонщине", дешевой "экзотике" и шансонетной "редиске" -- бойкот! Когда в первой программе теаджаза -- на мотив избитой "герлс-змейки" -- начинают скандировать:

      "Как был прекрасен
      Наш юный "Красин"!" --

      становится неловко и за себя и за артистов. И рядом с этим большое принципиальное значение приобретает чтение стихов Багрицкого, документов подлинной литературы.
      Особо следует отметить исполнение Утесовым "С одесского кичмана". Эта песня может быть названа своеобразным манифестом хулиганско-босяцкой романтики. Тем отраднее было услышать ироническое толкование ее, талантливое компрометирование этого "вопля бандитской души".
      Итак, начало сделано. Дело за тем, чтобы обеспечить наиболее успешный дальнейший творческий рост теаджаза. Говорить о "чуждости" или "буржуазности" этой идеи -- явно легкомысленно. Десятки выступлений теаджаза перед микрофоном "Рабочего радио-полдня", выступления его в саду им. Дзержинского убедительно свидетельствовали, какую превосходную зарядку слушателю-зрителю дает он. На помощь теаджазу надо прийти нашим лучшим режиссерам, композиторам, писателям. Только обладая своим специально подготовленным репертуаром, только в тесной связи с массовой аудиторией, только на учете достижений новой сценической техники теаджаз встанет во главе передовых отрядов новой советской эстрады".
      Такова, за малыми купюрами, была статья Сим. Дрейдена. Она нас порадовала, и с ее критическими замечаниями мы были согласны. И нас даже не огорчило, что редакция в отдельной сноске признавалась, что не во всем согласна с автором рецензии.
      "Репертуар утесовского теаджаза, -- писал рецензент С. Гец в харьковской газете "Пролетарий", -- весьма разнообразен и многосторонен. Тут и негритянская колыбельная в ее чистом этнографическом виде, но с умелыми словесными комментариями, тут и классический "Золотой петушок" Римского-Корсакова, неожиданно по-новому зазвучавший, переведенный на синкопический ритм, тут и своеобразный пионерский марш, тут, наконец, и яркая подача Багрицкого под джаз-бандный аккомпанемент.
      Все это наполнено бодростью, жизнерадостностью, смехом, весельем. Буквально вентилируешь усталые за день мозги, получив порцию утесовского теаджаза... Учащенный (синкопический) ритм и темп соответствует бурным, стремительным темпам нашей жизни".
      Такова была положительная оценка, высказанная в этой рецензии. К минусам автор относил, и совершенно справедливо, недостаточную политическую остроту. Вместо нейтральных шуток требовал острых, ядовитых стрел политической сатиры, требовал "перестройки репертуара" и "поворота лицом к рабочему классу".
      С небольшими вариациями пресса принимала одно и отвергала другое. Чуть позже мне, как теперь говорят, было "выдано" за "Одесский кичман", хотя вначале и критика и зрители принимали его очень даже благожелательно. Странное дело, я задумал исполнить эту песню как насмешку над блатной романтикой, как развенчание ее, а рецензенты посчитали это, наоборот, воспеванием блатной романтики. Только некоторые критики уловили мой истинный замысел. Наверно, я сам был где-то виноват, может быть, серьезные ноты прозвучали у меня сильней, чем нужно, и вызвали сочувствие. Может быть, слишком смачно была подана жаргонная речь преступного мира, и вместо комического эффекта она давала еще и эффект сочувствия. К сожалению. известная часть слушателей, особенно молодежи, подхватила этот злосчастный "крик" блатной души и разнесла по селам и весям. Песня стала "шлягером".
      Одним словом, я вроде как и без вины оказался виноват, но до сих пор отмываюсь от этого "кичмана" жесткими мочалками.
      Зато не меньшее распространение получила лирическая грузинская песня "Где б ни скитался я" -- очень близкая мне по настроению и содержанию. Ее тоже запели повсюду, и мы постоянно включали ее в наши дальнейшие программы.
      Итак, несмотря на промахи и ошибки, которые впоследствии мы постарались учесть и исправить, -- было ясно, что теаджаз интересен зрителям, теаджаз привлекателен, имеет смысл закрепить найденное, развивать его и совершенствовать.
      Что же касается меня самого, то и я не всем был доволен, несмотря на ошеломительный и постоянный успех, который сопутствовал нам все время, что мы ездили с этой программой по городам Советского Союза. Недоволен же я был тем, что не полностью, не до конца удалось осуществить мой замысел театрализации джаза. Мы оставались скорее эстрадным, чем театральным коллективом. Программа не была цельным спектаклем, о котором я мечтал, она все-таки оставалась пусть хорошо организованным, но собранием отдельных номеров с некоторой попыткой объединения в единое целое. Связь между номерами была чаще всего внешняя, при помощи реприз. Но ничего иного и не могло, наверно, получиться, раз в основу не было положено цельное драматургическое произведение -- сценарий, пьеса, называйте как хотите.
      Я понимал это, но все требует своей логики внутреннего развития. Создание спектакля и стало моей основной заботой на ближайшие несколько лет, да что лет, стало заботой всей моей дальнейшей творческой жизни.
      Однако, даже забегая вперед, не могу не отметить одного парадокса: когда нам более или менее удавалось создать такой своеобразный спектакль, тогда нас начинали упрекать в неуместных попытках соединить эстраду и театр. Нет, ни тогда, ни теперь я не считаю эти упреки правильными. Многолетний опыт развития нашей эстрады подтверждает мою правоту. Эстрада -- понятие многоликое. Она может вобрать и сделать для себя органичным любой вид искусства. Даже художники-моменталисты выходят на ее подмостки со своими мольбертами.
      Эстрада многолика и всеобъемлюща, и она всегда готова принять жанр, еще невиданный, необычный, неожиданный. Поэтому трудно заключить ее суть в жесткое, ограничивающее определение. Она иногда становится настолько близкой театру, что четкой границы никак провести не удается. Пример тому театр Райкина. Да и нет, наверно, необходимости так рьяно бороться за чистоту жанра. Разве важен жанр сам по себе? Жанр -- деление условное. Важно, чтобы волновало, будило0 мысль и чувство, будоражило то, что предлагает артист, как бы ни было это неожиданно. В свое время Чехов размышлял на эту "ему и пришел к мысли: в искусстве все должно быть так же сложно и переплетено, как и в жизни. Трагическое и комическое в тесном взаимодействии живут у Шекспира, "Горе от ума" или "Нахлебник" авторы назвали комедиями, но чистые ли это комедии? И комедии ли это вообще? Со времен классицизма ведется этот спор, но побеждают живая жизнь, искусство, а не узкие рамки, в которые его хотят втиснуть. История человечества оставила за собой множество разломанных "рамок", -- а как бы иначе она могла двигаться вперед?

      Я думал, что схватил "бога за бороду", да так, пританцовывая, и войду в рай. Но в "бороде бога" оказалось немало рапмовских колючек. С какой неистовостью поносили они меня, обвиняя во всех смертных грехах!
      В то время были приняты обсуждения спектаклей после представления. В различных городах обсуждалась и наша программа. Выступали все, кто хотел. И желающих было много. Немало и тех, кто разделял убогие рапмовские теории и лозунги. Их активность смахивала на агрессивность, и выступали они яростно. Можно было прийти в отчаяние, слушая их слова, можно было подумать, что нет и не было, наверно, человека, более враждебного всему прекрасному на земле, чем я: "Джаз Утесова -- это профанация музыки!", "Джаз -- это кабацкая забава", и даже "Джаз Утесова -- это проституция в музыке". Таков был рефрен их выступлений и устных и печатных.
      Немало, ох, немало приходилось терпеть от "критиков". Я не говорю о замечаниях деловых и справедливых. Но ведь сколько было и неделовых и несправедливых. И не удивительно, что обида порой подкатывала к самому горлу...

      "Исказивши лицо важной миною,
      Мыслью куцею, речью длинною,
      Мою песнь осудить вы желаете.
      Вам сказать не дано, вы же лаете.

      Сколько б в тогу творца ни рядились вы.
      Как король андерсеновский, голы вы,
      Потому что на свет народились вы
      С тыквой там, где должны быть головы"

      Боже мой, чего они только не писали! Сейчас перечитывая их вопли, я не могу время от времени не улыбнуться, не рассмеяться даже, но тогда мне было совсем не до смеха, наверное, волосы должны были шевелиться на голове при чтении их опусов. И как хватило сил выдержать все это? Вот что значит молодость и вера в свою правоту! Но именно благодаря этой вере я оказался совсем не подготовленным к нападению. Их злобствования особенно, может быть, разжигало то, что песни рапмовских композиторов, сочиненные в отрыве от живых запросов народа, никто не хотел петь. Композитор Борис Мокроусов рассказывал много позже: "Я вспоминаю "рапмовские времена", когда ту или иную песню, что называется, "тянули за уши", стремясь искусственно внедрить ее в массы. Но рапмовские песни все-таки не пелись народом, а если и пелись, то очень редко и мало. Мы -- в то время студенты рабфака при Московской консерватории -- часто выезжали в рабочие клубы, разучивали с молодежью новые песни, но затраченный труд не давал ожидаемых результатов: аудитория оставалась равнодушной к этим внешне плакатным, схематичным песням, очень похожим друг на друга".
      ["Советская музыка", 1953, N 11.]
      Когда я задумывал свой джаз, то был уверен, что это интересно, нужно, увлекательно, что новизна понравится, завоюет сердца, у меня и мысли не было ни о каком риске. Тем более оказался я ошарашенным в первые дни атак. Но одесситы быстро приходят в себя. И вскоре я, уже зная, что прочту о себе в газетах, только удивлялся бесцеремонности рапмовцев, их откровенному разоблачению своего непонимания искусства и, в частности, музыки. Даже признанных музыкальных, равно как и литературных гениев невежественные догматики из РАПМ честили, не выбирая слова. Листа называли ханжой, Чайковского -- барином, а Шопена -- салонным композитором.
      Они все брали под сомнение, ко всему относились подозрительно. И к легкой и к симфонической музыке. "Нам ничего не нужно, -- откровенничали они на диспутах, -- ни лирического романса, ни песни, ни танцевальной музыки, ни юродствующего джаза. Что за инструмент саксофон? Выдумка американского кабака". Вообще они не стеснялись проявлять свое невежество, Я уж не говорю о том, что они не знали истории происхождения инструментов, в частности саксофона, который получил свое имя вовсе не в американском кабаке. Ко времени наших споров ему было уже без малого сто лет, и изобрел его в 1840 году Адольф Сакс, принадлежавший к известной музыкальной семье, родоначальником которой был Ганс Сакс, представитель мейстерзингерства в Нюрнберге. Это ему Вагнер поставил вечный памятник своей оперой "Нюрнбергские мастера пения".
      Обвиняя саксофон в буржуазности, они не знали, что его употреблял в своей музыке Верди, что Глазунов задолго до появления джаза написал концерт для саксофона, что Адольфа Сакса поддерживал Берлиоз и это при его помощи мастеру удалось сделать саксофоны различной величины. И инструмент, который Сакс привез в Париж в единственном экземпляре, вскоре вошел во французские военные оркестры, а чуть позже и в симфонические, а сам Адольф Сакс стал профессором игры на саксофоне при Парижской консерватории и создал школу игры на своих инструментах. Да и в военных оркестрах гвардейских полков старой царской армии звучало уже все семейство саксофонов, от сопрано до баса. Впрочем, если бы они это и знали, лучше бы не было. И Верди и Глазунова они обозвали бы так же, как Чайковского и Листа.
      Поносили не только саксофон, но также и синкопу, ибо считали и ее порождением джаза. После таких слов легко было догадаться, что они не только не знали греческого языка, из которого взят этот термин, но что они никогда не слышали, ну хотя бы "Неоконченной симфонии" Шуберта, в которой применен прием синкопирования.
      Впрочем, удивление мое прекратилось после беседы с одним "теоретиком".
      -- Как вам не стыдно, -- говорил он, -- вы, прекрасный актер, занимаетесь этим безобразием, играете на каких-то отвратительных инструментах.
      -- Простите, -- пытался я его урезонить, -- мы играем на тех же инструментах, которые имеются и в симфонических оркестрах. Например, на трубах.
      -- Да, трубы трубами, -- возмущался он, -- но вы вставляете в них коробки от сардинок. -- Он имел в виду сурдины.
      Мне оставалось только руками развести и призвать на помощь чувство юмора, которого напрочь были лишены многие рапмовцы, и понять всю бесплодность нашего спора -- он явно не относился к той категории споров, из которых рождается истина.
      Дискуссия, однако, принимала все более "кровожадный" характер. Вопрос ставился уже угрожающе, ультимативно: "или -- или", или джаз или симфония. За поддержкой обратились к... Горькому.
      Дело в том, что в статье "О музыке толстых" и в очерке "Город Желтого Дьявола" Горький описывает свои неприятные впечатления от американской музыки.
      Трудно говорить о музыкальном восприятии другого человека, но очень возможно, что на Алексея Максимовича неприятно подействовал глиссандирующий тромбон, непривычный для его слуха, а четкая механическая ритмичность после широкой русской напевности могла показаться назойливой, скучной, даже раздражающей. Если же говорить о диссонансах, то никаких гармонических искажений в то время вообще еще не существовало, тем более в джазе. Одним словом, Горькому могла не понравиться столь необычная музыка. Но это вовсе не значит, что, пользуясь авторитетом писателя, надо было порочить и уничтожать новый, нарождающийся музыкальный жанр, как то делали критики-вульгаризаторы.
      Деятельность РАПМ тормозила развитие советской музыки, и в 1932 году постановлением ПК ВКП (б) РАПМ, как родственное объединение РАПП, была ликвидирована. Однако отголоски этих споров не утихали еще очень долго. И в тридцать шестом году снова возник спор о джазе и легкой музыке, который был перенесен даже на страницы "Правды" и "Известий". Снова замелькали выражения о "джазовой стряпне", о недоброкачественности, судорожности, грубости джазовой музыки, снова отвергалась народность ее происхождения, говорилось о том, что "допущение джаза на концертные эстрады является грубым извращением", об "антихудожественной какофонии". Правда, для "джаза Утесова" делалась иногда оговорка. Но в общем-то не очень старались замечать, что мы как раз и боролись против какофонии и ушираздирающей музыки за музыку мелодичную, гармоничную, напевную. А ведь "джаз Утесова" работал не в безвоздушном пространстве, и до его "ушей" долетали утверждения, что джаз -- это второстепенное, неполноценное искусство, что это музыка припадочная, халтурная, слащаво-неврастеничная и, конечно же, снова кабацкая.
      В эти годы нас часто приглашали выступать в институты, дома отдыха, в разные другие учреждения. В Ленинграде мы взяли на себя обязательство ежемесячно давать концерты на заводах -- в обеденные перерывы.
      Однажды наш оркестр пригласили в подмосковный санаторий. В санаториях вообще выступать трудно: отдыхающие хоть и жаждут развлечений, но размагничены, ко всему относятся с ленцой. А изъявление удовольствия тоже требует от человека энергии, напряжения. Это я и по себе знаю.
      ...В одном из первых рядов сидел Платон Михайлович Керженцев, который тогда руководил искусством нашей страны. Было известно, что эстрада не является предметом его страсти. Да он этого и не скрывал. И теперь откровенно равнодушно смотрел на сцену.
      Концерт закончился, администратор-устроитель вбежал к нам за кулисы и начал торопить:
      -- Скорей, скорей, товарищи, машины ждать не могут. Товарищи музыканты, вам автобус Леонид Осипович, вас ждет легковая.
      Время летнее, и я, как был в своем эстрадном костюме, направился к машине, тем более, что меня довезут прямо до дома. Мне надо было пройти по наружной балюстраде здания. Там стояла плетеная дачная мебель. И за одним из столиков сидел Платон Михайлович с тремя собеседниками. Один из них подозвал меня:
      -- Товарищ Утесов, можно вас на минуточку у нас тут спор с Платоном Михайловичем.
      Я подошел, меня пригласили сесть.
      -- О чем спор?
      -- Да вот, не любит Платон Михайлович эстраду.
      -- Как же так, Платон Михайлович, вы нами руководите и нас же не любите. Странное положение.
      -- А я и не скрываю, что считаю эстраду третьим сортом искусства.
      -- Думаю, что это взгляд неверный.
      -- Нет, это нормальный взгляд.
      -- А ведь Владимир Ильич был другого мнения об эстраде, -- не скрывая гордости, сказал я.
      Керженцев, наклонившись ко мне, спросил с угрожающими нотками в голосе:
      -- Откуда вам известно мнение Владимира Ильича по этому поводу?
      -- Ну как же, в воспоминаниях Надежды Константиновны Крупской написано, что в Париже они часто ездили на Монмартр слушать Монтегюса. Я думаю, вы знаете, кто был Монтегюс? -- Типичный эстрадный артист, куплетист, шансонье. Ленин высоко ценил этого артиста.
      Керженцев с насмешкой произнес:
      -- Да, но ведь вы-то не Монтегюс.
      -- Но и вы не Ленин, Платон Михайлович, -- сказал я самым вежливым тоном, попрощался я ушел.
      В этой атмосфере надо было жить и творить, привлекать композиторов, уговаривать их писать советскую джазовую музыку и выступать с ней на эстраде. Атмосфера для творчества, прямо надо сказать, не очень-то благоприятная.
      После статьи в "Правде" под выразительным заглавием "Запутались", опубликованной в декабре 1936 года, стало легче дышать и работать. А писалось в этой статье и о том, что "долго и крепко травили" Д. Хайта, автора авиационного марша "Все выше и выше", "пока в это дело не вмешался нарком обороны К. Е. Ворошилов и не положил предел наскокам ретивых блюстителей "музыкальной нравственности", писалось о том, что автора "ряда лучших военных песен-маршей Д. Покрасса" большое число "музыкальных деятелей" считает музыкантом "плохого тона", что "автора марша "Веселых ребят" И. Дунаевского также травили, прибегая к необоснованным и просто грязным обвинениям". И, наконец, о том, что "исполнителя ряда новых массовых мелодий Л. Утесова долгие месяцы травили, распространяя о нем всякого рода обывательские слухи". "Да, -- писала в заключение "Правда", -- у нас много недостатков в обслуживании населения джазовой музыкой, в частности, все еще невысока ее культура, и наряду с хорошими коллективами имеется немало халтурщиков и проходимцев. Но отсюда вовсе не следует, что надо снимать джаз с эстрады... Наоборот, следует поднимать качество, культуру этого вида музыкального творчества, столь популярного у народов СССР".
      Особенно дорога нам была поддержка большинства слушателей и зрителей, и не только на концертах, но и во время обсуждений. Не менее горячо, чем противники, они отстаивали нас, спорили с рапмовцами, доказывали абсурдность их обвинений. А мы объездили с нашим теаджазом немало городов. Побывали и в Одессе.
      В Одессу я ехал с особым волнением -- ведь я возвращался в свой родной город через несколько лет разлуки и в совсем другом качестве. Как-то примут меня теперь! Джаз и в Одессе для многих был в новинку, а теаджаз тем более. Земляка и его оркестр одесситы приняли хорошо. В зале была атмосфера взаимопонимания и оживления. Нашим шуткам, репризам, сценкам смеялись охотно. И даже ответили своей...
      Известно, если во время представления на сцене невесть откуда появляется кошка или по рассеянности залетевшая птичка, то уж, конечно, все внимание публики тотчас же переключается на это новое "действующее лицо". И пусть в этот момент на сцене сам Гамлет размышляет быть ему или не быть, пусть Отелло душит Дездемону или король Лир изгоняет свою дочь -- ни один самый трагический и даже самый комический актер о лириках я уж и не говорю, не в силах выдержать эту внезапную конкуренцию...
      Я стою на сцене и пою нежную, лирическую песню о Чаките: "Ты помнишь те встречи, Чакита, ты помнишь те речи, Чакита..." и вдруг вижу как из правой кулисы спокойно и никого не удостаивая своим вниманием выходит кошка... Должно быть, она была когда-то белой, но теперь под слоем впитавшейся в нее театральной пыли этой белизны не разглядеть. Ничуть не стесняясь ни меня, ни публики, она невозмутимо шествовала по рампе справа налево.
      У меня выступил холодный пот. Прощай, лирика! Сейчас начнутся смешки, а потом и хохот. Все-таки я продолжаю петь и осторожно слежу за зрителями. Странно, публика смотрит больше на меня, чем на кошку, но с каким-то хитрым любопытством, словно ждет, что я буду делать. Торжествуя, я делаю свое дело -- спокойно заканчиваю песню. Не может быть! Я, кажется, совершил невероятное: первый из артистов победил в единоборстве с кошкой.
      Закончив петь, вбегаю за кулисы и, не в силах сдержаться от пережитого волнения, набрасываюсь на старика-реквизитора:
      -- Безобразие! Кошки по сцене ходят! Это возмутительно!
      -- Ша, -- говорит он, -- что вы кричите, эта кошка каждый вечер выходит на сцену, ее знает вся Одесса, и никто давно уже не обращает на нее внимания.
      Вот тебе и победитель!
      Но естественно, что я не только "прокатывал" программу теаджаза из вечера в вечер, но и думал, что буду делать дальше? Непременно надо было изобрести такое, что не было бы повторением удачно найденного, не было бы, так сказать, эпигонством самого себя. И такое, что укрепляло бы позиции советского джаза. Кое-какие замыслы уже зарождались в голове, и тут сам бог послал мне Дунаевского.
      -- Дуня, -- сказал я ему, -- надо поворачивать руль влево. Паруса полощатся, их не надувает ветер родной земли. Дуня, я хочу сделать поворот в своем джазе. Помоги мне.
      Он почесал затылок и иронически посмотрел на меня:
      -- Ты только хочешь сделать поворот или уже знаешь, куда повернуть?
      -- Да, -- сказал я, -- знаю. Пусть в джазе зазвучит то, что близко нашим людям. Пусть они услышат то, что слышали еще их отцы и деды, но в новом обличии. Давай сделаем фантазии на темы народных песен.
      Предыдущую ночь, не смыкая глаз, я обдумывал темы фантазий, но ему я хотел преподнести это как экспромт. Я любил его удивлять, потому что он умел удивляться.
      -- Какие же фантазии ты бы хотел?
      Я глубокомысленно задумался.
      -- Ну, как тебе сказать?.. -- делал я вид, что ищу ответ.
      -- Давай-давай, думай, старик, -- требовал Дуня.
      -- Ну, скажем, русскую. Как основу. Скажем... украинскую, поскольку я и ты оттуда родом... Еврейскую, поскольку эта музыка не чужда нам обоим... А четвертую... -- я демонстративно задумался.
      -- А четвертую? -- торопил Дунаевский.
      -- Советскую! -- выпалил я победно.
      -- Старик, это слишком...
      -- Ничего не слишком. Советская -- это ритмы сегодняшней жизни, ритмы энтузиазма и пафоса строительства, ритмы Турксиба и Днепрогэса. Представляешь, современный Тарас Бульба стоит на одном берегу Днепра, а современный Остап на другом. "Слышишь ли ты меня, батька?" -- кричит Остап. -- "Слышу, сынку!"
      Ох, как зажглись его глаза!
      И были написаны четыре фантазии, которые составили вторую программу нашего оркестра -- " Джаз на повороте". Она была изобретательно оформлена Николаем Павловичем Акимовым, тогда еще молодым художником.
      Народные песни России и Украины, печальные, веселые и забавные жанровые песни распеваемые в местечках Западной Белоруссии, -- все было в этих четырех фантазиях. Музыка для советской фантазии от начала и до конца была сочинена Дунаевским.
      И все-таки обе эти программы, при всем их успехе, были для меня лишь подступами к мечте пробой пера. Только третья оказалась именно тем, о чем я мечтал, когда задумывал теаджаз.
      Но прежде чем начать рассказывать о третьей программе, я хочу вспомнить человека, дружба с которым многие годы творчески обогащала меня. Имя этого человека в последнее время стало популярным в несколько иной области искусства, а именно в цирке, где его поразительная изобретательность нашла себе самое широкое применение.
      Арнольд Григорьевич Арнольд... Его уже нет, к сожалению, с нами. Но память о нем всегда живет среди тех людей, кто сталкивался с ним в творческих исканиях.
      Мы с Арнольдом постоянно занимались различными, иногда, может быть, абсурдными придумками. Но как бы ни казались они абсурдны, в них всегда было свое рациональное зерно. Например, первая программа нашего оркестра заканчивалась песней "Пока, пока, уж ночь недалека". Когда публика выходила из зала, а потом и из театра, ее провожала эта быстро ставшая популярной песня. На улице -- в Москве это было на том месте, где теперь стоит памятник Маяковскому, -- на огромном экране киноизображение нашего оркестра во главе с дирижером. Люди шли к извозчикам, на автобус, на трамвай, а до них еще долго долетала полюбившаяся мелодия, мы словно каждого провожали до дома.
      Это было эффектно! Это было сорок пять лет тому назад, когда не было телевидения, а радио звучало далеко не в каждой квартире. С тех пор техника шагнула далеко вперед, по Луне ходит наш "транспорт"! Но когда теперь я предлагаю повторить эту замечательную находку, то мне говорят, что технически это очень трудно сделать.
      Но это -- к слову.
      -- Арнольд, -- сказал я ему однажды, -- мне уже надоел сидящий на сцене оркестр. У нас начинает вырабатываться опасная неподвижность. мы скоро превратимся в статуи. Арнольд, я хочу театр, я хочу играть роли. Я хочу из музыкантов сделать актеров в буквальном смысле слова. Надо придумать что-нибудь из ряда вон выходящее, где бы мы могли развернуться в полную силу. Что ты скажешь на это, Арнольд?
      Он посмотрел на меня выжидательно и сказал:
      -- Где могут находиться люди, играющие на инструментах? Не для публики, а для себя.
      -- Ну, где? Черт его знает, где... Дома, наверно.
      -- Дома это два-три человека. А где может собраться много музыкантов? Стой, я придумал. Там, где продаются инструменты.
      -- Музыкальный магазин! -- торжествуя закричал я.
      И тут началось бесконечное "наворачивание" идей.
      В сценаристы мы пригласили Николая Эрдмана и Владимира Масса. Текст получался гомерически смешным. Все остроты и пародии были пронизаны темами дня.
      Я сразу решил, что одной роли мне мало. И стал придумывать себе образ за образом, не скупясь.
      Во-первых, я продавец Костя Потехин -- простой парень, насмешливый и с хитрецой, под видом шутки изрекающий не совсем абсурдные музыкальные истины. В его маске можно вступить в полемику с деятелями РАПМ, высмеять их догматизм, их нежелание считаться с музыкальными вкусами людей, нетерпимость к чужим мнениям, их неспособность понимать, чувствовать и творить лирику.
      Во-вторых, я крестьянин-единоличник с лошаденкой. Обманувшись сверканием медных труб, он принимает музыкальный магазин за Торгсин и привозит сдавать... навоз. Агроном ему сказал, что навоз -- это золото. Тогда же мы придумали лошадь из двух танцоров, которая имела колоссальнейший успех. Она вела себя немыслимо -- выбивала чечетку, лягалась, падала, раскинув ноги в противоположные стороны; хохот стоял до слез, когда я поправлял ей эти ноги и она, поднявшись, оказывалась перекрученной. Конечно, смех вызывала предельная несуразность ситуации, но кроме того, мне кажется, эта нелепая лошадь и ее хозяин невольно ассоциировались у зрителя тех лет с единоличником, упрямо не желающим расставаться со своей лошадью.
      В-третьих, я американский дирижер, интерпретирующий русскую оперную музыку на американский джазовый лад, -- существо наглое и самоуверенное.
      И, наконец, в-четвертых, я... молодой, лиричный Утесов. Я играл, чуть пародируя, самого себя, зашедшего в музыкальный магазин в поисках новых пластинок. Мне предлагают послушать записи бандитских "романтических" песен в исполнении Утесова. Я с возмущением заявляю, что таких низкопробных песен никогда не пел и решительно отмежевываюсь от подобного репертуара. Тогда меня уличают пластинкой, которая, дойдя до последней бороздки, говорила:
      -- Переверните меня, я кончаюсь.
      Меня немало ругали за эту "романтику" -- и почему было не пошутить на эту тему самому?!
      Не только я, но и каждый наш музыкант играл одну, а то и несколько ролей.
      Альберт Триллинг -- удивительно талантливый человек, мастер на все руки. Он играл директора магазина и играл на скрипке, танцевал и участвовал в пантомиме. Валентин Ершов изображал девушку, заглянувшую в магазин по дороге на рынок. Николай Минх, известный ныне композитор и дирижер, -- настройщика роялей, Аркадий Котлярский и Зиновий Фрадкин играли гиганта-мальчишку и его маленького старенького папашу. Николай Самошников оказался удивительным артистом и неподражаемо изображал самоубийцу-музыканта, которого мы спасали, достав из воды. Он рассказывал нам, как его никуда не берут на работу, а вся его жизнь в кларнете.
      -- Как я вас понимаю, -- сочувствовал я ему, -- сам живу в контрабасе, и то тесно.
      Нам было жалко музыканта, и мы просили его сыграть что-нибудь -- может быть, возьмем на работу. Но после первых же душераздирающих звуков, которые он извлекал из кларнета, мы молча брали его за руки и за ноги, деловито несли к мосту и бросали обратно в воду. Возвращались, и со слезами на глазах я говорил:
      -- Федор Семенович, что же мы наделали! Мы живого человека утопили.
      -- Ну и что? -- спрашивал директор.
      -- А вдруг он выплывет?!
      Одним словом, роли были всем -- и музыканты изображали самых разных людей, смешных, деловитых, глупых, мрачных, находчивых.
      "Музыкальный магазин" не имел определенного сюжета, действие развивалось свободно и состояло из маленьких комических эпизодов, происходящих в музыкальном магазине в течение рабочего дня. В непрерывной смене действующих лиц, в их активности, темпераменте, манерах передавался ритм современной жизни. Джаз-обозрение было пронизано современностью, отголосками событий и споров дня. Например, Костя садился за рояль и играл какой-то дикий диссонирующий бред, который носил "идейное" производственное название, вроде тех, что обозначали произведения рапмовских композиторов. Например, "Митинг в паровозном депо". В басах у Кости звучали паровозные гудки, в среднем регистре дисгармонические трепыхания изображали шум работающих станков, а журчание в высоких -- "глас народа", собравшегося на митинг. Это была откровенная и злая пародия на рапмовский формализм.
      Вдруг Костя начинал плакать:
      -- Что с тобой? -- спрашивал его директор Федор Семенович.
      -- Слона жалко, -- отвечал он.
      -- Какого слона?
      -- Представьте себе тропический лес, по нему идет молодой культурный слон. Вдруг бах-бах! -- выстрелы. Слон падает. Подбегают люди, вырезают из слона косточки, делают из них клавиши и потом на них такую дрянь играют! Жалко слона, Федор Семенович.
      Что же касается чисто музыкальных номеров, то кроме джазовых пьес мы под управлением "американского" дирижера исполняли остро и занимательно переложенные И. Дунаевским на фокстротный лад арию индийского гостя из оперы "Садко", "Сердце красавицы" из "Риголетто" и некоторые мелодии из "Евгения Онегина". Это была пародия на бездушный механизированный джаз. Но вместе с тем это была и своеобразная демонстрация богатства возможностей джазовой музыки, особенно ее способности выразить иронию и сарказм. Характерно, что зрители смеялись на этом спектакле не только репризам или остротам, но и во время чисто музыкальных номеров, смех вызывала сама музыка, необычное звучание знакомых мелодий.
      Я думаю, что за все сорок два года существования нашего оркестра "Музыкальный магазин" был самой большой и принципиальной его удачей.
      Что делалось на представлении! Публика неистовствовала. Те, кто был на этом спектакле, а таких, наверно, осталось уже не так много, помнят, конечно, взрыв нашей джазбомбы.
      Это был первый по-настоящему театрализованный джаз в мире. В одной из парижских газет было написано, что, в то время как на Западе джаз зашел в тупик, в России он вышел на новую оригинальную дорогу.
      Наша пресса встретила "Музыкальный магазин" тоже очень доброжелательно. Журнал "Рабочий театр", например, писал: "...мы иногда долго и нудно спорим, нужен ли смех вообще, нужен ли смех на эстраде, да и сама советская эстрада (в то время вопрос о смехе и шутке, как ни странно это теперь слышать, усиленно дебатировался. Вспомните хотя бы полемическое вступление Ильфа и Петрова к "Золотому теленку" -- "Что за смешки в реконструктивный период? Вы что, с ума сошли?" -- Л. У.), а в это время на эстраде работают такие добротные мастера советского смеха, как Смирнов-Сокольский, как Леонид Утесов... Почему же, минуя все споры о нужности смеха, Леониду Утесову удалось создать по-настоящему ценный и добротный образец советского эстрадного смеха, доброкачественный номер советской эстрады, каким является его "Музыкальный магазин", показанный в последней программе "Мюзик-Холла"? Номер Утесова предельно оптимистичен... Общественная ценность номера Утесова в том-то и заключается, что, отведав бодрящего ритма его труб, саксофонов и барабанов, посмеявшись над его веселыми остротами и жестами, вкусивши безграничного оптимизма его номера, хочется с двойной энергией приниматься и за интернациональное воспитание детей, и строить силосы, и горячо помогать управдомам, и даже бороться с коррозией металлов!.. Джаз Утесова может стать великолепным общественным, политическим пропагандистом... Джаз Утесова кладет конец еще одному выхолощенному спору -- об "органической упадочности" джаза. Последняя работа утесовского ансамбля с особенной яркостью опровергает эти докучные вымыслы и еще раз доказывает, что джаз -- чудесная вещь и на советской эстраде".
      Как явствует из этих слов, успех "Музыкального магазина" имел и принципиальный характер в этом затянувшемся споре о джазе. Мне очень понравилось, как заканчивалась статья за подписью "Тур". "Было бы, однако, непростительным легкомыслием, пожав руку Утесову после удачи "Музыкального магазина", сказать ему: "Уважаемый, вы достигли Монблана в своей области. Примите этот лавровый венок, чтобы в трудную минуту заправить им суп! Нет, товарищ Утесов, вершина еще не близка. Подбейте крепчайшими гвоздями свои башмаки, вооружитесь альпенштоком и спальным мешком и продолжайте путешествие к вершинам подлинного советского искусства с его идейной насыщенностью и совершенным мастерством. Больше мысли, иронии, злости, политической целеустремленности в ваш дорожный рюкзак! Вы крепкий и выносливый парень, и вы можете быть хорошим вожаком вашего музыкального отряда на пути к высотам советской эстрады.
      Счастливый же путь! -- выражаясь словами вашей финальной песни -- "Счастливый путь!".
      Я с особенным удовольствием прочел заключительные слова о башмаках, альпенштоке и спальном мешке, ибо они соответствовали и моему боевому настроению.
      "Музыкальный магазин" был показан уже более ста пятидесяти раз, когда однажды на спектакль пришел Борис Захарович Шумяцкий, тогдашний руководитель кинематографии. После спектакля Шумяцкий зашел ко мне в гримерную и сказал:
      -- А знаете, из этого можно сделать музыкальную кинокомедию. За рубежом этот жанр давно уже существует и пользуется успехом. А у нас его еще нет. Как вы смотрите на это?
      -- "Музыкальный магазин" -- это не совсем то, что надо. Из него может получиться короткометражный киноэстрадный номер. Уж если делать музыкальную комедию, то делать ее полнометражной -- настоящий фильм.
      -- Что же для этого нужно?
      -- Прежде всего согласие авторов "Музыкального магазина". Сценарий должны написать Эрдман и Масс, стихи Лебедев-Кумач, музыку -- Дунаевский.
      Против Эрдмана и Масса Шумяцкий не возражал, кандидатуру Лебедева-Кумача даже не обсуждал, очевидно, не зная его творчества, что же касается Дунаевского, то от него он сразу же категорически отказался. Я настаивал:
      -- Если вы мне верите, то уж позвольте выбрать автора музыки самому. И вообще без Дунаевского я в этом участвовать не буду.
      С неохотой Шумяцкий согласился, взяв с меня слово, что я сам, по возможности, включусь в процесс создания музыки.
      Может возникнуть вопрос, почему Шумяцкий так недоброжелательно отнесся к Дунаевскому. Ответ прост: хотя сам РАПМ и был ликвидирован постановлением ЦК партии, его влияние было еще достаточно сильно...
      Когда вопрос о композиторе был решен, возникла проблема режиссуры. Кто у нас может поставить такой фильм? Тут уж я пытал Шумяцкого -- ведь я же не знал так хорошо, как он, наших режиссеров и их возможности.
      -- Да вот, -- сказал Борис Захарович, -- вернулись сейчас из Америки Сергей Эйзенштейн и его ученик и теперь уж сотрудник, Григорий Александров. Не пригласить ли Александрова? Он, правда, самостоятельной большой работы еще не делал, но, побывав в Америке, наверняка многое видел и усвоил.
      Доводы показались мне убедительными, и я согласился.
      -- С чего начнем? -- спросил Шумяцкий.
      -- Привезите в Ленинград Эрдмана, Масса и Александрова. Поговорим.
      Вскоре они приехали. Идея музыкальной кинокомедии всем понравилась, и мы тут же, у меня дома, начали поиски сюжетных и музыкальных коллизий, обсуждение вариантов сюжета. Главным действующим лицом, раз уж мы отталкивались от "Музыкального магазина", решили сделать того же Костю Потехина. Только теперь он превращался в пастуха. Когда самые главные вопросы, говоря языком того времени, были "увязаны" и "утрясены", Эрдман и Масс приступили к сочинению сценария, а Дунаевский -- музыки, учитывая мои дружеские советы и пожелания.
      Стихи писались несколькими авторами. Сказать откровенно, стихи эти мне не очень нравились, но пришло время съемок и ничего не оставалось, как пройти в первой панораме под "Марш веселых ребят" и, скрепя сердце, пропеть такие безличные слова:

      "Ах, горы, горы, высокие горы,
      Вчера туман был и в сердце тоска,
      Сегодня снежные ваши узоры
      Опять горят и видны издалека".

      И так еще несколько куплетов, которые теперь я даже уже и не помню. Но конец припева запомнился мне на всю мою долгую жизнь. Обращаясь к стаду, я пел:

      А ну, давай, поднимай выше ноги,
      А ну, давай, не задерживай, бугай"

      Несмотря на то, что я изображал пастуха, этот литературный бугай был мне антипатичен.
      Хотя все уже было снято, пропето и записано, я, приехав из Гагры, где снимались натурные кадры, в Москву на павильонные съемки, тайно от всех встретился с Василием Ивановичем Лебеде-вым-Кумачом и попросил его написать стихи, которые соответствовали бы характеру Кости Потехина. И особенно просил его позаботиться о рефрене -- чтобы никаких бугаев! И он написал ставшие знаменитыми слова "Марша веселых ребят":

      "Легко на сердце от песни веселой,
      Она скучать не дает никогда..." --

      и рефрен, превратившийся в символ того времени:

      "Нам песня строить и жить помогает,
      Она, как друг, и зовет и ведет.
      И тот, кто с песней по жизни шагает,
      Тот никогда и нигде не пропадет".

      Кроме того, он написал и лирическую песню Кости Потехина "Сердце, тебе не хочется покоя".
      Я с радостью забрал у него стихи, но, так как всякая работа должна быть оплачена, заплатил Лебедеву-Кумачу свои собственные деньги, не посвятив его, естественно, в эту дипломатическую тонкость.
      На студии я спел эти песни. И все пришли в восторг:
      -- Кто, кто это написал?!
      -- Верните мне затраченные деньги, и я открою вам секрет! -- пошутил я.
      -- Отдам с процентами, -- в тон мне ответил Шумяцкий, -- говорите скорей!
      Торжествуя победу, я провозгласил:
      -- Лебедев-Кумач!
      Я был рад успеху этих песен, но еще больше радовался тому, что с них началась творческая дружба художников, которые прежде не знали о существовании друг друга, -- Дунаевского и Лебедева-Кумача. И какими плодами одарила нас всех эта встреча! И разве не вправе я радоваться тому, что стал "виновником" этого альянса.
      Да, все это хорошо, но ведь панорама марша уже снята и озвучена, переснимать ее немыслимо.
      Может быть, вы заметили, зритель, что, когда Костя идет по горам во главе стада и поет свою песню, артикуляция губ не совпадает со звуком. Это потому, что на отснятую пленку наложили новый звук. Конечно, если особенно не присматриваться, тогда это незаметно и не раздражает.
      Песни Дунаевского и Лебедева-Кумача завоевали огромную популярность не только в нашей стране. Известно, что на совещании передовых производственников в Кремле, после партийного гимна "Интернационал", все стихийно, не сговариваясь, запели "Легко на сердце". В 1937 году Конгресс мира и дружбы с СССР в Лондоне закрылся под "Марш веселых ребят". В том же, 1937 году Поль Робсон впервые пел "Песню о Родине" Дунаевского и Лебедева-Кумача бойцам интернациональных бригад в Испании, в дни боев за Мадрид.
      "Песня, которую поют миллионы, -- это лучшая награда и праздник для поэта. Я бесконечно счастлив, что в моей песенной работе мне удалось угадать то, чем живет и дышит и о чем мечтает советский народ", -- так, отвечая на приветствие в связи с избранием его в Верховный Совет РСФСР, говорил Лебедев-Кумач и, мне думается, очень точно определил смысл и причину популярности не только своих, но и любых других песен, вообще произведений искусства -- именно в способности автора угадать то, чем живет и дышит народ.
      Один раз я чуть не стал жертвой популярности этих песен.
      Как-то бродя по парку в Кисловодске, я услышал звуки марша из "Веселых ребят" и хор детских голосов. Я машинально повернул в ту сторону и остановился в удивлении: на эстраде играл симфонический оркестр, а зрители -- огромное количество ребят, наверно, не менее семисот, -- дружно и с азартом ему подпевали. Я стоял зачарованный.
      Вдруг мальчик крикнул: "Дядя Утесов!"
      Ребята сорвались с мест, как ураган. Перепрыгивая через скамьи, налетая друг на друга, они бросились на меня и повалили наземь... В голове мелькнуло, что я близок к смерти, что я задохнусь под тяжестью детских тел, и передо мной уже начали прощально проноситься интересные моменты из моей жизни...
      Подоспевшие взрослые "откопали" меня в полубессознательном состоянии.
      Всю ночь потом мне мерещились ребята, которые ползали по мне, душили в объятиях и горланили: "Дядя Утесов!", "Дядя Костя!" И я еще долго обходил стороной мало-мальски значительные ребячьи скопления. От этой "ребятобоязни" меня вылечили ташкентские пионеры.
      Мы гастролировали в Ташкенте. Вечером, накануне выходного дня, с барабанным боем в номер гостиницы вошла делегация школьников. Шедший впереди карапуз, не обращая внимания на мою растерянность и изумление, начал сейчас же произносить речь:
      -- Дядя Утесов, завтра ты и твои веселые ребята должны приехать к нам во Дворец пионеров на встречу нового учебного года.
      Во время речи я опомнился и хотел было уже спросить, будут ли там взрослые, но вовремя удержался, вспомнив, что меня приглашают вместе со всем оркестром.
      Утром мы приехали во Дворец. У входа нас встречали октябрята, пионеры и школьники старших классов. Играла музыка, развевались флаги, пестрели гирлянды цветов.
      Семь тысяч детей пришли на этот праздник, семь тысяч вопросов стрелами посыпались на нас от всего этого веселого племени.
      Выстроившись рядами, ребята вышли из сада и зашагали по улицам города. Прохожие останавливались и смотрели на это веселое шествие. Всех счастливее был я, шедший впереди детей, как вожак. Детство и ватага одесских мальчишек вспомнились мне в эти минуты. Я шел и дирижировал оркестром и хором в семь тысяч голосов, певших марш из "Веселых ребят", -- таким большим хором мне, по правде сказать, дирижировать еще не приходилось.
      "Веселые ребята" были первой советской музыкальной комедией. Ее поддержал А. М. Горький: "Нужно, -- говорил он, -- чтобы советское кино развивало этот полезный нам вид искусства".
      Фильм имел необыкновенный успех у зрителей -- жизнерадостный фильм для жизнерадостных людей, как и они, он был полон уверенности в том, что талант -- это величайшая ценность и в нашей стране он рано или поздно найдет себе признание. А бездарность, зазнайство, назойливая самоуверенность будут посрамлены. И музыка, и трюки, и сам сюжет, и эксцентричное поведение героев -- все это, как веселый хоровод, увлекало за собой. Но, главное, фильм покорял какой-то бессознательной, из нутра идущей уверенностью, что человек нового общества "все добудет, поймет и откроет".
      Фильм полюбился всем, от мала до велика. Стало приходить множество писем с выражением восторга, с поздравлениями и с пожеланиями, а в некоторых были критические замечания, советы даже недоумение: "Дорогой товарищ Утесов, вы молодец, что сумели из пастуха стать дирижером и музыкантом. Это очень хорошо, но одного я вам не могу простить. Как вы, пастух, человек пролетарского происхождения, могли влюбиться в Елену? Ведь она буржуйка! А вот Анюта -- рабочая девушка, и голос у нее замечательный. Елена асе не поет, а рычит. Это ваша серьезная ошибка". Я ответил девушке: "Вы правы, Наташа, но уверяю вас, что это вина сценариста".
      Жизнерадостный фильм покорял не только советского зрителя, но зрителя в любой стране, где бы он ни демонстрировался: огромный успех на фестивале в Венеции, в Нью-Йорке, где о нем писали: "Вы думаете, что Москва только борется, учится и строит? Ошибаетесь, Москва смеется! И так заразительно, бодро и весело, что вы будете смеяться вместе с ней". Сам Чарли Чаплин, мастер комедии, написал, что "до "Веселых ребят" американцы знали Россию Достоевского. Теперь они увидели большие перемены в психологии людей. Люди бодро и весело смеются. Это -- большая победа. Это агитирует больше, чем доказательство стрельбой и речами".
      Конечно, как первый опыт, как проба пера "Веселые ребята" были несвободны и от недостатков -- действительных и мнимых. Энергия била в нас через край, и нас упрекали за чрезмерную эксцентричность, преувеличения. Особенно доставалось моему Косте, неугомонный характер которого никак не укладывался в "нормы" и "параграфы" умеренности.
      И все же, несмотря ни на что, "Веселые ребята" сыграли свою большую роль в истории создания советской кинокомедии. И этого у них не отнять. Заслуги авторов, руководителей и участников этого фильма были отмечены правительством.
      Я радовался вместе со всеми и успеху картины и любви к ней зрителей, но должен признаться, что от этих самых "Веселых ребят" мне нередко приходилось впадать в грусть.
      Я расскажу об этом не только для того, чтобы выговориться и облегчить душу, и уж, конечно, совсем не для того, чтобы сказать, что мне недодали порцию славы, -- картина прошла по всему миру, чего же лучше! -- я расскажу об этом, чтобы восстановить истину.
      Когда в Москве состоялась премьера фильма, я был в Ленинграде. Получив "Правду" и "Известия", я с интересом стал читать большие статьи, посвященные "Веселым ребятам", и не мог не удивиться. В обеих статьях были указаны фамилии режиссера, сценаристов, поэта, композитора, всех исполнителей, даже второстепенных ролей, и не было только одной фамилии -- моей. Будь это в одной газете, я бы счел это опечаткой, недосмотром редактора, но в двух, и центральных, -- это не могло быть случайностью.
      Естественно, я взволновался, но вскоре все стало проясняться, ибо до меня начали доходить слухи, что обо мне распускаются всякие небылицы. Темперамент воображения сплетников разыгрался до того, что они даже "убежали" меня за границу.
      Прошли годы, и неутомимые "Веселые ребята" выдали мне новую порцию огорчений. Без моего ведома фильм был переозвучен... частично: песни Кости Потехина стал петь другой певец. Ему было сказано, что это делается по моей просьбе.
      Результаты этого "переозвучивания" сказались тут же: в редакции газет посыпались письма с возмущением и протестами, даже обвинениями в искажении творческого документа определенной эпохи, каким является этот фильм.
      Мне и зрителям обещали вернуть Косте Потехину его голос, но обещанного, как известно, три года ждут. Спасибо телевидению, что оно показало подлинный экземпляр, хотя и значительно потрепанный.
      Но на этом сюрпризы "Веселых ребят" не кончаются.
      Пришло время искать этому фильму место в истории советской кинематографии. И вот в бюллетене Госфильмфонда, в выпуске третьем, сказано: "В фильме виртуозно использовалась музыка Дунаевского, которого Александров "открыл" для кино".
      Я утешаюсь тем, что "Веселые ребята" по-прежнему бодро шествуют по экранам и веселят зрителей. Впрочем, они мне не все печали -- приносили и радости. Когда отмечалось пятнадцатилетие советского кино, Г. Александров получил орден Красной Звезды, Любовь Орлова -- звание заслуженной артистки, а я -- фотоаппарат.
      "Веселые ребята" не были моим кинематографическим дебютом, до этого я уже снимался в немом кино. Самый-самый первый раз, от которого не осталось у меня ни снимка, ни кусочка пленки, ни даже сюжета в памяти, я играл адвоката, защитника лейтенанта Шмидта, Зарудного, в картине "Лейтенант Шмидт". А через несколько лет -- в двух больших фильмах, не ставших шедеврами кинематографии и не соблазнивших меня на переход в великое немое искусство. Вы же понимаете, что превратить меня в немого трудно -- легче в покойника.
      Потом, во время войны, я снялся в нескольких киноконцертах -- этот жанр был тогда очень распространен. Пленка сохранила исполнение нескольких песен: "Одессит Мишка", "Раскинулось море широко", "Пароход", "Будьте здоровы, живите богато", "Жди меня", "Темная ночь", которую, кстати, я пел задолго до фильма "Два бойца". Многие эти кадры можно увидеть теперь в фильме "С песней по жизни", который совсем недавно, в 1971 году, сняло телевидение. В него вошли и многие архивные материалы, в частности отрывки из фильма "Международная карьера Спирьки Шпандыря", а также сцены из "Музыкального магазина".
      Мои ранние работы в кино и "Веселые ребята" разделены годами. После большого перерыва я особенно остро ощутил, как изменился самый метод работы кинематографа с артистом, и позавидовал молодому поколению. Самым приятным для меня впечатлением от съемок этого фильма было именно то, что я перед камерой мог, да не мог -- должен, обязан был вести себя естественно и просто. И порой я действительно забывал о камере. Как ни странно, я убежден, что нигде "четвертая стена" Станиславского так необходима актеру, как в кино. Нет, с моей точки зрения, труднее задачи, чем создать ее для себя перед камерой. Мертвый глаз объектива, а рядом с ним деловые глаза и озабоченные лица операторов и режиссера, думающих, конечно, о том, как снять тебя получше, действуют на меня отрезвляюще и расхолаживают. От них никак не удается полностью отгородиться. Хотя, может быть, им самим деловое настроение и не мешает воспринимать твою игру непосредственно и эмоционально, но в их глазах это редко отражается. А для меня глаза зрителя -- все.
      Однако вернемся к нашим джазовым программам.
      "Музыкальный магазин" заканчивался песней Дунаевского "Счастливый путь", которая быстро стала популярной. После успеха спектакля песня и нам самим стала казаться пророческой. Перед нами было много дорог -- и все счастливые. Мы бесстрашно вступили на ту, что представлялась нам наиболее обещающей.
      Успех джазового переложения классической музыки натолкнул нас на мысль поставить программу на тему оперы "Кармен" -- "Kapмен и другие". Возможностей тут было множество. Заодно можно было пародийно обыгрывать и ситуации сюжета и оперные штампы.
      Мы до предела развили то, что открыли в предыдущем спектакле, добавляя соли и перцу в знакомые мелодии, делали их по-джазовому острыми и своеобразными.
      Но недаром считается, что самое трудное испытание -- это испытание успехом. После "Музыкального магазина" наш оркестр увеличился вдвое, возникла балетная труппа из сорока девушек, и в нашем представлении появилось что-то фундаментальное, солидное, оно утратило легкость, камерность, лиричность, интимность в хорошем смысле слова.
      Это было, конечно, огорчительно, но это означало, что надо учесть ошибки и не повторять их. Мысль и желание верные, только все дело в том, что ошибку часто осознаешь, особенно в искусстве, не тогда, когда ее совершаешь, а когда она уже сделана.
      Но промахи этого спектакля относились больше к постановочным моментам, а не к идее джазового переложения классической музыки. И в дальнейшем мы постоянно включали в свои программы симфонические произведения Чайковского, Прокофьева, Дебюсси, Глинки, Хачатуряна.
      Новые программы мы выпускали ежегодно и для каждой старались найти не только новое содержание, но и какие-то новые принципы, новые пути для движения вперед. Программы эти получались то лучше, то хуже. И если они иногда оказывались не такими, какими бы я хотел их видеть, то не от лености мысли, не от самоуспокоенности, не от самоуверенности, а от слишком большой увлеченности, которая иногда слепит, от боязни повторений, боязни топтания на месте.
      Тремя вещами горжусь я в своей жизни: тем, что первым начал читать советские рассказы на эстраде, что придумал театрализованный джаз, что первым начал петь советские лирические песни.
      Почти с самого начала, но особенно с "Джаза на повороте" я все больше убеждался, что советская песня должна стать основой нашего репертуара. И вскоре уже я не мог себе представить, что мы выйдем к зрителю без новой песни. Для меня как артиста песня имела исключительное значение -- она помогала мне, лично мне, вступать в душевный контакт со зрителем, ощущать себя заодно со всеми, быть в общем единстве. В песне, которая шла непосредственно от сердца к сердцу, возникал мой диалог с людьми, через песню я мог делиться с ними своими мыслями и чувствами. Мои песни -- это моя лирическая речь, обращенная ко всем. У эстрадных певцов, как ни у каких других, есть такая счастливая возможность говорить со зрителем от своего лица. Ибо в оперном и камерном пении певец чаще всего хоть и главный, но все же инструмент в общем ансамбле.
      В двух наших программах, "Два корабля" и "Песни моей Родины", советская песня была представлена особенно широко.
      Странные судьбы бывают у песен: одни рождаются и в самом своем младенческом возрасте умирают, не успев даже утвердить свой голос, другие живут долго и незаметно исчезают, третьи -- ярко сверкнут, быстро износятся и угаснут. Есть песни, которые живут, умирают и снова возрождаются.
      Вот, например, "Раскинулось море широко" -- это песня начала века, песня, которую я пел еще в детстве, да и кто не пел ее в Одессе? А потом она была забыта. И вдруг через тридцать с лишним лет снова завоевала сердца слушателей и, может быть, даже больше, чем прежде.
      В спектакле "Два корабля" в первом акте показывался старый флот и трудная доля матроса, а во втором -- советский флот, с его морской дружбой, осмысленной дисциплиной, товарищеским отношением между командирами и подчиненными. Естественно, что второй акт шел на советских произведениях. А вот для первого нужно было что-то контрастное -- песня с трагическим сюжетом. Мы долго искали ее, пока я не вспомнил песню своего детства.
      Она снова полюбилась, ее пели повсюду, много, часто, даже, может быть, слишком часто. Таких "воскресших" песен можно назвать немало. Любой хороший ансамбль песни и пляски считает своим долгом разыскать и возродить какую-нибудь старую песню. По-современному аранжированные, эти полезные ископаемые искусства и новым поколениям приносят радость.
      Песня "Раскинулось море широко" стала так популярна, что некоторые наиболее "находчивые" слушатели приписывали себе ее авторство. Да вот совсем недавно я получил письмо от одного человека, который с самым серьезным видом утверждает, что эту песню он написал в 1942 году и посвятил ее своему товарищу, погибшему во время перехода из Керчи в Новороссийск. Вот ведь какое бывает смещение представлений о времени и пространстве у слишком впечатлительных людей!
      Секрет одной песни я рискну теперь открыть, даже несмотря на то, что может возникнуть ассоциация с "находчивыми" слушателями.
      Я не утверждаю, что и сейчас все знают эту песню, но в свое время она была достаточно популярна -- это "Спустилась ночь над бурным Черным морем". В некоторых сборниках ее помещают в разделе "Народные". Есть даже люди, которые убеждали меня, что слышали ее в начале века.
      Историю этой песни знаем только я, тромбонист нашего оркестра Илья Фрадкин и весь оркестр того периода.
      Когда "Раскинулось море широко" было так запето, что петь ее с эстрады было уже неловко, я подумал: это хорошо, что песня ушла в народ, но теперь надо заменить ее родственной по духу.
      Фрадкин изредка писал текст для песен, и это у него получалось совсем неплохо. Однажды я ему сказал:
      -- Илюша, надо написать песню, похожую по настроению и содержанию на "Раскинулось море широко". Я уже и музыку сочинил. Вот послушай. -- Я напел ему мелодию. Мелодия ему понравилась, оставалось найти только конкретную тему песни. Тема... тема... Вдруг меня осенило воспоминание -- Вакулинчук, матрос с "Потемкина", погибший за товарищей... У его ног я мальчишкой стоял на одесском молу. Надпись на его груди: "Один за всех и все за одного" -- никогда не уходила из моей памяти. -- Илюша, песня должна кончаться этой фразой: "Один за всех и все за одного".
      Фрадкин написал стихи. По-моему, хорошие стихи. Но открываться в своем авторстве мы боялись -- опасались насмешек, недоверия, высокомерного отношения к композиторско-поэтической самодеятельности артистов. Мы решили скрыться под псевдонимом "народная". "Народ У нас могучий, все выдержит и даже нашу песню", -- решил я. И пошел к одному из начальников, ведавших в то время искусством.
      -- На днях, -- сказал я ему, -- я получил письмо от старого матроса, он прислал мне песню -- слова и несколько строчек нот. Он и его товарищи распевали ее в начале века.
      -- Спойте, -- сказало руководящее лицо.
      -- "Спустилась ночь над бурным Черным морем", -- запел я взволнованно: как-никак тайный, а все-таки автор.
      Начальник слушал, и в глазах его были все те чувства, на которые мы с Илюшей и рассчитывали. Когда я кончил, он сказал:
      -- Ну, скажите мне, товарищ Утесов, почему народ может сочинять такие замечательные песни, а композиторы и поэты не могут?
      Ах, как хотелось мне ему открыться, но я боялся, что тогда песня понравится ему меньше.
      Вот и вся тайна. В свое оправдание могу только сказать, что подобные мистификации в искусстве, даже и классическом, известны. Мериме выдавал свои драматургические опыты за театр Клары Газуль, знаменитый скрипач Крейслер объявлял свои произведения обработкой сочинений старинных композиторов: "Прелюдия аллегро Пуниани-Крейслер". Никакой Пуниани ничего подобного не писал. Но это выяснилось уже тогда, когда Крейслеру было нестрашно сознаться в содеянном "подлоге".
      Как мне теперь.
      Успех новых лирических песен и песен из фильма "Веселые ребята" подсказал нам, что можно составить целиком песенную программу. Таких опытов тогда еще никто не производил. Идея нам так понравилась, что ради нее мы даже до некоторой степени пожертвовали театрализацией и построили программу "Песни моей Родины" по типу концерта. "Партизан Железняк", "Полюшко-поле", "Тачанка" были впервые исполнены именно в этой программе. И то, что они вскоре стали популярны, что их запел народ, подтвердило и правильность идеи и точность выбора.
      Когда мы уже готовили программу, поэт А. Безыменский прислал мне письмо, в котором предлагал очаровавшую его французскую песенку с ироничным рефреном "Все хорошо, прекрасная маркиза". Сам он услышал ее на пластинке. Песня ему так понравилась, что он перевел ее на русский язык. Нам она понравилась тоже, и, хотя "Маркиза" выпадала из общей программы концерта, мы все же рискнули включить ее в свой репертуар. И не ошиблись. Вскоре песенку запели все: ироничный текст легко подходил к любой бытовой ситуации, выражение "все хорошо, прекрасная маркиза" стало почти поговоркой, и до сих пор его еще можно кое-где услышать. Но не только к бытовым ситуациям было применено это выражение. Илья Набатов в связи с событиями на озере Хасан создал на основе "Маркизы" политические куплеты "Микадо", где парадоксальность оптимизма была как нельзя более кстати. Эти куплеты всегда имели какой-то, я бы сказал, веселый успех.
      Объединенная если не сюжетом, то главной мыслью программа "Песни моей Родины" была своеобразным поэтическим воспоминанием о недавних славных годах военных побед молодого Советского государства.
      Идея концерта оказалась настолько плодотворной, что через три года под тем же названием "Песни моей Родины" мы собрали новые произведения: "Служили два друга" С. Германова, "Степная кавалерийская" В. Соловьева-Седого, "Гренада" К. Листова, "Казачья" Д. Покрасса ("То не тучи, грозовые облака"), "Весенняя" Н. Чемберджи. Вошли сюда также и народная грузинская песня "Сулико", белорусская застольная "Будьте здоровы" и другие -- современные и старинные, лирические и шутливые, патриотические и героические. Такие программы были как бы музыкальным портретом общества, картиной его настроений, вкусов, устремлений.
      В эту вторую программу вошли и стихотворные произведения. Например, Безыменский перевел для нас политический памфлет чешских поэтов Восковеца и Вериха "Палач и шут". Этот памфлет был направлен против Гитлера и имел тогда острое политическое звучание. Особенной популярностью он пользовался в годы войны.
      Для этого памфлета была найдена своеобразия форма подачи. Я исполнял его как речитатив с декламацией под гротесково-иронический аккомпанимент джаза -- оркестровку сделал наш пианист Н. Минх. Что-то в этом произведении было от "Блохи" Мусоргского.
      Не только зрители, но и пресса благожелательно встретила наши поиски новых форм тематического концерта, объединения советских песен в одной программе. Газета "Правда" в номере от 11 августа 1937 года писала: "Большой похвалы заслуживает джаз-оркестр Леонида Утесова, выступающий в эстрадном театре Центрального дома Красной Армии. Оркестр этот ищет новых путей, новых тем и находит их в богатейшей сокровищнице народной песни, в боевом, актуальном песенном материале советских поэтов и композиторов".
      Так постепенно я становился певцом, главным образом певцом, хотя и не отказался от своей мечты создать новый джаз-спектакль.
      Я мечтал о пьесе, в которой оркестр мог бы стать главным действующим лицом и где музыкальное действие и жизненные психологические ситуации сливались бы в органическом единстве, где стало бы закономерным соседство игры драматического актера и исполнение эстрадных номеров и песен.
      Я понимал почти фантастическую трудность такой задачи. Но упорно не только искал, но и пробовал воплощать свой замысел: заказывал авторам специальные пьесы. Мы репетировали и "Пламенную личность", и "25 робинзонов", и "Всего понемногу", но через некоторое время убеждались, что все это "не то", и прекращали работу на полпути. Каждая такая попытка стоила труда, нервов, здоровья -- мы, не жалея, тратили их, а когда трезвым взглядом оценивали результаты, то огорчались не тем, что потратили все это даром, а тем, что так и не достигли своей цели, что всё так же далеки от нее.
      Но мы не сдавались.
      Успех "Музыкального магазина" и "Веселых ребят" убеждал нас в том, что, выбирая репертуар, мы можем почти не ограничивать себя, что нам по силам и водевили, и сатирические обозрения, и даже большие комедии.
      В 1936 году рискнули взять пьесу "Темное пятно", которая до этого имела успех в драматических театрах. Пьеса немецких комедиографов г. Кадельбурга и Р. Пресбера очень годилась для музыкального спектакля того типа, который за Рубежом, да уже и у нас, называют мюзиклом. Мы ее поставили задолго до того, как мюзиклы появились на Западе.
      Уж если произнесено это слово, то хочу кстати сказать, что совсем недавно у нас, к сожалению, нередко путали два понятия, два термина, звучащих очень похоже, но совершенно разных по своей сущности: "мюзик-холл" и "мюзикл". Мюзик-холл -- это эстрадный концерт, ревю, где номера могут быть иногда объединены какой-то одной мыслью, одной задачей, но это разные номера, а мюзикл -- это прежде всего пьеса, чаще всего настоящая драматургия. Примеры тому -- "Пигмалион" Шоу, превращенный в мюзикл "Моя прекрасная леди", пьеса "Скрипач на крыше", сделанная по роману Шолом-Алейхема "Тевье-молочник", "Оливер Твист" Диккенса, поставленный в кино, и многие другие произведения. Как видим, кое-что мы уже и сами имели из того, что принято называть мюзикл.
      Все это мы имели, все это мы поругивали, и всего этого мы на долгие годы лишились. Получилось по известной поговорке: "Что имеем не храним, потерявши -- плачем". Нередко рецензенты вспоминают наши удачи и предъявляют претензии к мюзик-холлу, ища в нем то, чего в нем быть не должно, чего искать в нем не следует. Совсем как в старой цирковой репризе. Рыжий бродит по арене, что-то ищет и плачет. Шталмейстер спрашивает его:
      -- Что вы ищете?
      -- Запонку, -- отвечает клоун.
      -- А вы ее здесь потеряли?
      -- Нет, я потерял ее в переулке, где живу.
      -- Почему же вы ищете ее здесь?
      -- Потому что здесь светлее.
      Нужен ли нам мюзикл? -- Нужен, ох как нужен. И если кто-нибудь решится на создание такого спектакля, я предсказываю ему успех, и славу, и благодарность зрителей.
      Кто-то может спросить: а в чем разница между мюзиклом и опереттой? Мне кажется, в качестве драматургии, лежащей далеко за пределами установившихся опереточных коллизий. Кстати, эта путаница терминов напомнила мне, что одно время и оперетту называли двояко: то оперетта, то оперетка. Когда Ярона спросили, какая разница между опереттой и опереткой, Григорий Маркович с присущим ему остроумием ответил:
      -- Такая же, как между Маней и Манечкой.
      Но вернемся к "Темному пятну".
      В этой трехактной комедии рассказывалось об уродствах расовой дискриминации.
      Дочь немецкого барона уезжает в Америку, выходит там замуж за негра-адвоката и вместе с ним возвращается в Европу, чем ставит свою аристократическую родню в невероятно тяжелое положение. Комические и драматические ситуации непрерывно сменяли друг друга и держали зрителей в неослабном напряжении.
      Пьеса эта всегда нравилась мне своим остроумием. Для того чтобы поставить ее в нашем оркестре, требовалась одна маленькая "операция": адвоката Вудлейга я превратил в дирижера джаз-оркестра, с которым он приезжал на гастроли в Европу. Это-то и пополнило список персонажей пьесы новым "действующим лицом" -- джаз-оркестром, и ни одного слова в тексте пьесы менять не было нужно.
      Дунаевский написал для нового "действующего лица" очаровательные музыкальные номера. Ни о чем я так не жалею, как о том, что пропала вся партитура этой музыкальной пьесы. А в ней были подлинные шедевры творчества Дунаевского. Такие песни, как "О, помоги", колыбельная "Джунгли", "Музыкальный паровоз".
      Ставить этот спектакль мне помогал Давид Гутман. Мы придумали с ним множество эффектных сценических трюков. Ну, скажем, маленький, почти игрушечный автомобиль, не больше метра в длину, из которого выходил весь наш оркестр; или живой двигающийся паровоз, который на глазах у зрителей сооружался из людей и инструментов; и множество других фокусов.
      Ах, если бы я был еще сейчас в необходимом для этого представления возрасте, с каким удовольствием поставил бы его снова и снова в нем играл. Я уверен, что "Темное пятно" и сегодня произвело бы острое и злободневное впечатление.
      Одно за другим создавали мы наши театрализованные представления: за тринадцать лет -- до сорок первого года -- мы выпустили более десяти музыкальных спектаклей: "Много шуму из тишины" с большой выдумкой поставил Алексей Григорьевич Алексеев. Популярными тогда стали две песни: "Му-му" (помните? -- "Если б жизнь твою коровью исковеркали любовью...") и "У меня есть сердце, а у сердца песня..."
      Потом, в 1940 году, Николай Павлович Охлопков поставил нам "Царевну Несмеяну" Н. Эрдмана и М. Вольпина. Текст был такой остроумный, что публика покатывалась со смеху.
      Эта пьеса была сделана в духе лубка и чем-то напоминала подобные произведения Н. Лескова. Как и в русской сказке, здесь надо было рассмешить дочь царя Гороха -- Несмеяну Гороховну. Царь, прослышав о веселом джазе, при помощи свиты находил дверь, на которой "черным по медному" было написано "Утесов", будил отдыхающего после концерта артиста, представлялся ему и излагал просьбу.
      -- Единственная дочка. Царевна. Красавица. Создал ей, кажется, все условия. Жить бы да радоваться. А она плачет, плачет и плачет... Прямо неловко перед другими царями.
      Огорошенный, в буквальном смысле слова, артист проверял, не спит ли он, и шептал:
      -- Пятью пять -- двадцать пять... Шестью восемь -- сорок восемь... восемью восемь -- шестьдесят четыре... угол падения равен углу отражения, тысяча двести двадцать четвертый год -- битва при Калке, Жозефина -- жена Наполеона, Восьмое марта -- Международный женский день, Эльбрус -- 5630 метров, "Казбек" -- 25 штук 3 рубля 15 копеек... Нет, не сплю. Послушайте, а вы действительно царь Горох?
      Убедившись, что царь взаправдашний, он соглашался и подписывал "типовой договор" -- термин этот потом много раз обыгрывался, -- который в случае удачи обеспечивал ему Несмеяну в жены и полцарства.
      -- Условия приличные, -- соглашался артист и отправлялся со своим джазом в царство Гороха. По дороге случалась буря, и Утесов как бы тонул, а его заменял боцман-лоцман Никанор Иванович, лихой моряк, который знает столько анекдотов, что может рассмешить весь мир (эту роль тоже играл я).
      Претендентов на Несмеяну и полцарства было немало, но все неудачные, и они отправлялись на плаху.
      Сцена с палачом была особенно смешной. Палача великолепно играл Самошников.
      Он ожидал своих клиентов у плахи с видом превосходства и пребывал в элегантной, изящно-соблазнительной позе, в какой обычно стояли мужчины на страницах тогдашних журналов мод или в витринах парикмахерских. Но чувствовалась в этой позе и какая-то скука -- от однообразия работы. В лениво-небрежной руке поигрывал топор.
      Когда боцман Никанор Иванович, узнав, что за неудачу ему полагается "усекновение головы", говорил "ой" и садился в растерянности на плаху, палач назидательно, пренебрежительным тоном поучал его:
      -- Зачем же вы так некультурно поступаете: вот вы на нее садитесь, а потом будете голову класть.
      Палач был очень пунктуален и, когда, взмахнув топором над клиентом, глянул на часы, тотчас опустил топор и вывесил табличку: "Плаха закрыта на обед".
      Палач был мощный детина, косая сажень в плечах. Но когда, приступая к обеду, он снимал рубаху, то оказывался тщедушным фитюлькой: косая сажень была накладная.
      Не теряющий надежды спастись боцман звонил по телефону своему приятелю Савелию, чтобы тот напомнил ему его самые смешные анекдоты. Этот номер весь шел на смехе. Я произносил только несколько слов, слушал, что говорил мне Савелий, и начинал неудержимо смеяться. Трудность номера заключалась в том, что в эти несколько минут непрерывного смеха характер его не должен был повторяться. Мне удавалось показать все стадии и особенности смеха.
      Когда боцману все-таки приходилось идти на плаху, объявлялся подлинный Утесов -- я тут же снимал парик, усы и костюм и просил у царя разрешения посмотреть на Несмеяну, чтобы вдохновиться для шуток ее красотой. Царь разрешал. Я поднимал покрывало, взглядывал на Несмеяну и, не говоря ни слова, шел к плахе, клал голову и говорил:
      -- Рубите. Впрочем, постойте, может быть, она в профиль немного поинтереснее.
      Но и после созерцания профиля еще более решительно подходил к плахе:
      -- Рубите.
      Дело кончалось тем, что палач рубить голову отказывался.
      -- Не могу же я ему голову рубить, когда я у него в джазе работаю, -- признавался он.
      На что царь Горох отвечал:
      -- Ничего я с тобой не могу сделать, я сам у него в джазе работаю.
      Вся свита и даже сама Несмеяна признавались, что они из джаза. А настоящая царевна Несмеяна -- это лишенные юмора зрители, которые всегда имеются на любом концерте.
      Мы старались, чтобы каждая наша программа, даже просто концертная, была насыщена юмором и смехом -- без шутки не представляю себе ни концерта, ни жизни, -- и это нам чаще всего удавалось: с нами охотно работали самые остроумные авторы того времени.

      Всю мою жизнь наблюдал я странный парадокс поведения публики: как бы ни был интересен концерт или спектакль, за несколько минут до последних реплик или нот кто-то обязательно бросается "за галошами". С этим бороться, пожалуй, еще труднее, чем с театральными кошками. И вот в одной из программ мы сделали такой финал: когда с мест сорвались первые нетерпеливцы, я сказал:
      -- Вы знаете, за чем они бегут? А вот за чем, -- и с колосников на сцену спустились галоши, шапки, зонты, пальто.
      -- А что там творится, знаете? -- ив зал начал транслироваться гардеробный шум с удивительно нелепыми и потому смешными репликами.
      -- А что из этого получается? -- спрашивал я и через секунду появлялся на сцене в изодранном пальто, всклокоченный и с безумными глазами. Не могу, правда, сказать, чтобы это оказывало отрезвляющее воздействие на торопливых зрители, по-моему, они несутся в гардероб до сих пор.
      Песня извозчика была поставлена как лирический номер. Номер начинался с того, что я читал "Тройку" Гоголя. Потом все музыканты в креслах поворачивались, и на сцене оказывался целый ряд извозчиков в тулупах, терпеливо ожидающих седока. На их фоне я и пел ставшую быстро популярной песню "Тпру, старушка верная".
      Интересным, с моей точки зрения, и полемичным был номер, поставленный по произведению М. Горького "Город Желтого Дьявола". Вот где мы могли показать, что такое настоящая джазовая какофония -- "музыка толстых". Мы исполняли номер с душераздирающими диссонансами и оглушительностью. И особенно трагично на этом нечеловеческом фоне выглядела фигура безработного и звучала его песня. Мне удавалось проникнуться драматизмом этого образа, и песня всегда вызывала у зрителей самый горячий отклик.
      Остроумной и веселой была еще одна театрализованная джазовая постановка, еще одна попытка поисков нового жанра. Я имею в виду джаз-водевиль "Много шуму из тишины", который специально для нас написан д'Актилем, Н. Эрдманом и М. Вольпиным. Водевилей нам играть еще не приходилось, и поэтому мы работали с большим увлечением.
      Действие водевиля происходит в санатории для сердечников под названием "Спасибо, сердце!". И в этом санатории так усиленно, с таким остервенением борются за тишину, что от шума этой борьбы не знаешь, куда деваться.
      Здесь было много веселых, остроумных сценок, реприз и, конечно, куплетов и танцев, без которых не бывает водевилей. Наши актеры-музыканты работали над ролями с удовольствием, и пресса как наибольшие удачи отмечала исполнение Р. Юрьевым роли "заведующего тишиной", Эдит Утесовой роли доярки и веселого повара Н. Самошниковым.
      С моей точки зрения, самым интересным в этом спектакле было то, чего я всегда старался добиться. Комизм был не только в словесных сценах, но и в музыкальных. Мы достигали тут того необходимого единства стиля и средств, без которых не может получиться настоящий джаз-спектакль.
      Некоторые эпизоды были показаны чисто музыкальными средствами и пантомимой. Популярная в то время скрипичная пьеса "Пчелка" вплеталась в саму фабулу спектакля своеобразным действующим лицом, ибо передавала жужжание пчелы, нарушающее тишину.
      Н. Самошников, играющий повара, был у нас в оркестре ударником, и его виртуозная дробь изображала не менее виртуозную и вдохновенную рубку котлет на кухне.
      Скрипачи имитировали поющие разными голосами скрипучие двери.
      Наш звонкий и горластый джаз умел, когда надо, -- а в этом водевиле это надо было часто -- быть мягким, нежным и трогательным.
      И второе отделение, уже концертного характера, тоже было удачным, -- почти все песни, которые были исполнены там впервые, скоро стали очень популярны. Также стали популярны песни из водевиля: "У меня есть сердце" Д. Сидорова и песенка доярки "Му-му" из смешной сцены "В коровнике".
      В этом же, втором отделении была исполнена "Юбилейная фантазия", посвященная десятилетию оркестра, составленная из наиболее популярных мелодий прошедших лет. Она была с интересом встречена слушателями, и мы к этому приему впоследствии не раз обращались -- он себя всегда оправдывал. Думаю, что такие, говоря тогдашним словом, попурри особенно интересны потому, что, заставив оглянуться назад, они помогали вспомнить волнения, интересы, злобы дня прошедших лет и позволяли сравнить с этими прошедшими годами свое сегодняшнее состояние, почувствовать этапы своего развития, смену вкусов, пристрастий и антипатий. И то, что десять лет назад встречалось порой в штыки, теперь оказывалось близким, неотъемлемым от прошедших лет. Я часто замечал, что на какую-то песню при появлении обрушивается град ругательств; как только ее не называют -- и пошлой, и примитивной, и "чуждой духу", и легкомысленной, и дешевой, и немелодичной. А потом, глядь, проходит время -- и кажется, что было бы неестественно, если бы этой песни не было вовсе, что она должна быть, со всеми спорами вокруг нее, что она, оказывается, выразила какую-то сторону мироощущения того конкретного периода. Тут можно назвать и такие песни, как "Полюшко-поле", которую при появлении и за песню не считали, или "Цветочница Анюта", или "Ягода", которую столько лет и с таким успехом пела Шульженко.
      Да, много было у нас веселых, жизнерадостных спектаклей. Они доставляли удовольствие и нам, исполнителям, и, судя по реакции, зрителям -- многие песни, остроты, фразы подолгу жили в быту, их можно было слышать на улицах, в трамваях, в компаниях. И мне странно теперь представить, что сегодня есть люди, которые перешагнули полвека своей жизни, а спектаклей этих не видели: им не было в то время еще шестнадцати, а к нам зрители до шестнадцати не допускались.
      И сколько бы ни рассказывал я об этих программах, сколько бы на словах ни старался уверить моего читателя, что было весело и смешно, если он их не видел, он может мне не поверить. Интонацию, непосредственность жеста, неожиданные сочетания взглядов, которые тогда, в ту секунду, рождали комический эффект, -- словами не передашь. Но я прошу вас, тех, кто не видел, спросите у тех, кто видел, они вам подтвердят, что было действительно весело и остроумно.
      Это были первые опыты. В ошибках, промахах, но и успехах рождался новый жанр. Когда ищешь -- ошибаешься. Уж кому-кому, а нам ошибок не прощали. И часто именно те, кто сами весело смеялись на наших спектаклях. Почему-то многие считали, что они лучше, чем мы, знают, куда нам надо направлять наши интересы и усилия, и старательно ориентировали нас то в одну, то в другую сторону. Мы сопротивлялись, спорили и болезненно все это переживали. Но ей-богу, никогда не теряли веры в удачу, и сами могли, если надо, посмеяться над собой.
      Мы умели быть достаточно самокритичными и не думали, что можем со всем справиться сами. Поэтому мы постоянно привлекали театральных режиссеров, помогавших нам в наших попытках театрализовать музыкальный ансамбль. Помогали превращать музыкантов в актеров, учили чувствовать единую драматургическую линию произведения. Кроме тех режиссеров, которых я уже упоминал -- Гутмана, Арнольда, Алексеева, Охлопкова, -- работали с нами Федор Николаевич Каверин, Рубен Николаевич Симонов, Николай Павлович Акимов, Семен Борисович Межинский, Валентин Николаевич Плучек, кинорежиссер Альберт Александрович Гендельштейн. Каждый из этих художников внес значительную лепту в дело развития столь трудного эстрадного жанра.

      Юнгу в "Двух кораблях", доярку в "Много шуму из тишины", артистку в государстве царя Гороха из "Царевны Несмеяны" и целый ряд других ролей в наших спектаклях играла моя дочь Эдит Утесова.
      Как и когда появилась в нашем оркестре Эдит Утесова? Она не собиралась быть эстрадной артисткой. Она училась игре на фортепьяно и посещала Драматическую студию Р. Н. Симонова. Я тоже хотел, чтобы моя дочь стала драматической актрисой. Особенно потому, что понимал: не надо детям повторять своих родителей. Люди безжалостно судят детей удачливых отцов. Помните, у Чехова в "Записных книжках"? -- "N. сын знаменитого отца; он хорош, но что бы он ни сделал, все говорят: да, но все-таки это не отец. Однажды он участвовал в вечере, читал, все имели успех, а про него говорили: да, но все-таки это не отец. Вернувшись домой и ложась спать, он взглянул на портрет отца и погрозил ему кулаком" [А. П. Чехов, Сочинения, т. 11, изд-во "Правда", 1950, стр. 379.].
      Моя дочь не грозит кулаком ни мне, ни моему портрету, наверно, это зависит от характера, хотя ей было очень трудно преодолеть это неприятное обстоятельство в виде отца, всегда предвзятое мнение, вечное "да, но... это не папа" и даже вовсе обидное "если бы не папа..." Впрочем, действительно, если бы не папа, все было бы гораздо легче.
      Не мне говорить об артистических достоинствах моей дочери -- обычно в этих вопросах родителям верят только наполовину. Но я слышал от других о ее музыкальности, вкусе и чувстве меры. Уже тогда знала она три языка -- английский французский и немецкий. Для актрисы, особенно эстрадной, знание языков имеет большое значение -- это дает возможность тонко понимать стиль манеру, атмосферу песен других народов.
      Не раз я замечал, что стоило Эдит Утесовой выступить без меня, с каким-нибудь другим ансамблем, как успех увеличивался. Наверно, придумай она себе псевдоним -- творческий путь ее был бы более благополучным.
      Она пришла в наш оркестр в 1936 году, почти сразу после окончания студии и не успев еще проявить себя как драматическая актриса. А у нас она как-то сразу пришлась, что называется, ко двору и сразу стала одним из самых активных участников нашего коллектива -- не только актрисой и певицей, но и моим помощником и советчиком. А часто и критиком. Я и сейчас в вопросах моей творческой жизни часто прибегаю к ее советам. Наверно потому, что эти советы всегда точны. Но недоброжелательство для человека не проходит даром. Отразилось оно и на Эдит. Она пишет, например, стихи, но никогда никому их не показывает. Она пишет и рассказы, но тоже никому не читает их. Только мне. Что это -- скромность или трусость? Думаю, то и другое.

<<< Предыдущая глава                                                                          Следующая глава >>>