ЗА ПЕРЕВАЛОМ

      Зачем спорить -- джаз или симфония?
      И то, и другое. Только хорошее

      Чего с избытком бывает у людей по окончании войны, так это планов -- дерзких, радужных, неограниченных. Кажется, ничто не помешает их осуществлению трудности не страшны никакие, потому что жизнь теперь обеспечена всем, а смерть, долго царившая над людьми, отступила.
      Планов и у нашего оркестра было много, программы придумывались одна за одной: "Только для вас", "Что угодно для души", "Любимые песни", "От всего сердца", "Всегда с вами", "И в шутку, и всерьез" -- это названия послевоенных концертно-театрализованных программ.
      В постоянных переездах я с грустью все больше убеждался, что моей мечте -- созданию джаз-театра -- не суждено осуществиться. С тем большим энтузиазмом и настойчивостью искал я и использовал малейшие возможности превращать наши представления в театральные. И, как отмечала критика, иногда на этом пути мне удавалось совершать "новые шаги".
      Формула "Когда гремят пушки -- музы умолкают" Великой Отечественной войной подтверждена не была. Пушки гремели, но песни продолжали звучать. Больше того, песенный жанр продолжал развиваться. Не скажу, чтобы песни заглушали пушки, но, что они помогали людям легче переносить их гром, -- это несомненно.
      Кончилась война и началось новое время, время мирной жизни. А новые времена требуют новых песен. Вот уж эта формула всегда незыблема. Время предлагает новые темы и новое толкование старых, извечных тем. Естественно, что после войны особенно популярными были тема возвращения солдата домой и тема восстановления разрушенных очагов, которая постепенно перерастала в тему всеобщего восстановления страны, тему строительства.
      Я тоже пел обо всем этом. И если бы захотел перечислить все спетые песни, то из одних названий составилась бы, наверно, небольшая книжечка. По песням, которые мы пели, можно проследить историю развития нашего государства, историю нашей науки, нашей техники и нас самих. В этой своеобразной песенной летописи отражено все -- от появления первого телевизора до полетов в космос, в ней видно, как наши дома набирают этажи и становятся то высотными домами, то домами-башнями.
      Наших внуков не удивляет самый большой экран телевизора, а я помню, как мы, разглядывая незамысловатые передачи в малюсеньком окошечке первого телевизора КВН, были потрясены величием человеческого разума.
      Разве можно сказать о таком времени, что оно прошло, -- нет, оно пролетело... Люди моего поколения не могут не удивляться быстроте развития жизни, потому что половина их существования шла в одном ритме, а вторая половина -- в другом. Этот контраст проходит через нашу душу и через наши песни.
      Жизнь постепенно входила в мирную колею. Забывались военные заботы. Возникали темы для дискуссий в науке и искусстве, во всех областях интеллектуальной жизни нашего общества. Многострадальный джаз снова привлек к себе гневное внимание "блюстителей нравственности". Это слово снова сделалось настолько одиозным, что пришлось даже наш оркестр переименовать в "эстрадный". А за нами и все наши коллеги сменили "фамилию" и стали именоваться "эстрадными оркестрами". Но сменилась только вывеска, суть чаще всего оставалась той же, я бы сказал, хорошей сутью.
      Поводом к спорам послужило то, что после войны к нам начало попадать много западной музыки -- с пластинками, с фильмами, с концертами эстрадных артистов, которые все чаще приезжали к нам гастролировать, со своим, конечно, репертуаром. Кому-то показалось, что количество зарубежной музыки стало катастрофическим и угрожает не только нашим вкусам, но даже всей русской народной и классической музыке, и потому особенно рьяно начали воевать за "чистоту" репертуара. Во главу угла ставился русский хор. И прекрасные русские хоры превратили в "демьянову уху", потому что некоторым казалось, что любить зарубежные ритмы, а не хор Пятницкого -- кощунство.
      Ох, эти бессонные ночи, когда без конца перебираешь то, что тебе твердили днем: делайте то делайте это. И "то" и "это" бывают прямо противоположны по смыслу. И никто не хочет узнать что же я сам считаю нужным делать, я, более двадцати лет жизни отдавший джазу.
      В газетах опять появились странные, на взгляд старого джазового волка, утверждения и повороты мыслей. Например, в "Советском искусстве" в номере от 12 марта 1952 года можно было прочитать такие пассажи: "Эстрадный оркестр ничего общего не имеет с джазом, хотя в эстрадный оркестр могут входить и обычно входят многие инструменты, используемые джазом. Нет дурных, негодных инструментов (замечаете, какой прогресс у теоретиков! -- Л. У.). Но инструменты можно дурно использовать. Кстати, любопытно отметить, что самый состав джаза опровергает легенду о его якобы народном происхождении -- в джаз входят тромбоны и скрипки, саксофоны и трубы; кому придет в голову, однако (действительно, кому? -- Л. У.), считать их... "негритянскими"? А в джазе все эти старые, добротные, прекрасные (!) инструменты используются самым отвратительным образом, извращающим их природу, их естественную благородную звучность.
      Исполнительский "стиль" джаза построен на варварском искажении привычных для нашего уха звучаний, на подчеркнуто грубых синкопированных ритмах (опять эти без вины виноватые синкопы! -- Л. У.), на надуманных, неестественных тембрах оркестровых инструментов. Богатейший по своим красочным и выразительным возможностям рояль превращен в джазе в сухой ударный инструмент, на котором пианист яростно выколачивает ритм. Героическое светлое звучание трубы затушевывается в нем сурдинами (!), благородные тембры тромбонов и саксофонов (!) искажаются -- и все это для того, чтобы найти какие-то "сверхоригинальные" звучания. ...Некоторые читатели, протестующие против "рыканья" и "кваканья" джаза, считают, что "мягкие звучания танго и слоу-фоксов могут найти место в нашем быту". Но что общего между ноющими, слезливыми интонациями "не имеющих ни рода, ни племени" танго или подчеркнуто эротическими ритмами "слоу-фоксов" и здоровой советской лирикой, светлым, оптимистическим мироощущением советских людей? Разве может в "устах" подобного оркестра прозвучать без искажения советская массовая песня? Разве может он раскрыть красоту музыкальных образов в лучших произведениях советской популярной музыки?"
      Видимо, не все читатели были согласны с газетой и прислали протестующие письма. На них газета отвечала в номере четырнадцатом в статье "О джазе": "Зачем же, товарищ Световидов, вы предлагаете нашу ясную, красивую, реалистическую музыку обрядить в заморские джазовые отрепья, совершенно чуждые ее духу, ее природе, не идущие ни к ее содержанию, ни к ее стилю?.. Джаз -- это музыка духовного порабощения. Поэтому, товарищ Световидов, мы не будем делать никаких поблажек джазу. Советская музыка и джаз -- две вещи несовместные!.. Вы пишете, что джаз совершеннее, жизнерадостнее симфонического оркестра. А ведь для нормального уха, не испорченного джазовой музыкой, это утверждение звучит, простите, дико. ...Попробуйте систематически ходить в оперу. Большой зал Ленинградской филармонии... Грубым, топорным, убогим, чужим и ненужным покажется вам любой джаз, и вы до конца поймете и почувствуете, -- почему враждебна джазовая музыка подлинному искусству, нашей советской музыке".
      Я привел эти длинные выдержки, чтобы читатель мог понять мое состояние. Отголоски рапмовского стиля, его терминология, его логика -- все это воскресило в моей памяти те беспокойные для меня дни.
      Нечто подобное можно было прочитать и в журнале "Советская музыка" в несколько тенденциозно подобранных письмах читателей, которые якобы считали, что "легкая музыка в понимании советского человека не может иметь ничего общего с Джазом. Советские люди любят песни, но это не значит, что они любят джаз". А один из читателей обращаясь непосредственно ко мне, писал, что нам, дескать, "нужны эстрадные оркестры без крикливых труб, без воющих саксофонов, без конвульсивных ритмов и диких шумовых эффектов. Мы за такие эстрадные оркестры, которые могут исполнять "Вальс-фантазию" Глинки, "Танец лебедей" Чайковского, "Танец с саблями" и "Вальс" Хачатуряна, "Матросскую пляску" и "Испанский танец" Мокроусова, "Концертный марш" и "Вальс" Дунаевского из кинофильма "Моя любовь" и многое другое, что так горячо воспринимается нашими слушателями".
      ["Советская музыка", 1954, N 2, стр. 106.]
      Пришлось объяснить товарищу, имеющему, кстати, музыкальное образование, что исполнение произведений классической музыки, написанных для большого симфонического оркестра, силами малого, или, как их еще называли, "салонного оркестра" искажает замысел композитора. Пришлось объяснить, что утверждение, будто симфоническую музыку не понимают только "ненормальные люди", абсурдно.
      Я не раз выступал в печати, призывал к решительной борьбе против лицемерия и ханжества, против непрошеных опекунов, навязывающихся в няньки, против скучных людей, превращающих человеческие радости в "мероприятия", насаждающих вкусовщину мрачных чиновников, никогда не поющих и не танцующих, носящих маску глубокомыслия.
      И был я, конечно, в этой борьбе не одинок. Мрачное мое настроение рассеивали фельетоны, где высмеивались песни на такие, с позволения сказать, "стихи":

      "Наши дни горячи,
      Мы кладем кирпичи".

      Но все это, конечно, нервировало, нехорошо будоражило, мешало спокойно работать. Тем более, что за всеми этими теоретическими выступлениями последовали меры организационные.
      Опять начались гонения на инструменты, на мелодии, на оркестровки. Недаром говорят, заставь дурака богу молиться, он себе и лоб разобьет. Как признавала та же "Советская музыка", "вместо того, чтобы очистить советскую эстраду от чуждых влияний буржуазного "искусства"... поспешили обезличить эстрадные оркестры, лишить их специфики. Из состава оркестра были удалены "подозрительные инструменты". Репертуар этих оркестров сильно сократился, а музыка, сочиняемая для них, была "отяжелена" и "обезличена". Исполнять оказалось нечего. Вместо веселой жизнерадостной музыки стали исполняться серые и скучные "между жанровые" произведения".
      ["Советская музыка", 1954, N 8, стр. 97.]
      Дело доходило до абсурда: на периферии, например, категорически запрещали обучение и игру на аккордеоне. Боролись и против трубы новой конструкции. Старые преподаватели и трубачи утверждали, что новая, помповая вертикальная труба есть профанация искусства и что только педальная горизонтальная труба есть "истина" (потому что все они играли только на педальных трубах). И ни в одном оперном или симфоническом оркестре на помповых трубах играть не разрешалось. Эту трубу даже называли "джазовой шлюхой". А ведь она была лучше и по звучанию и по механике. И смотрите, что произошло. Сейчас педальную трубу вы уже, пожалуй, нигде и не встретите. Победа оказалась за... сами понимаете.
      Аккордеон тоже получил права гражданства. Кому сегодня придет в голову запрещать игру на этом инструменте?! А ведь все это надо было пережить, перестрадать... Терминология рецензий была столь бесцеремонна, что лишала спокойствия и сна. Это были больно колющие шипы.
      Ах, джаз, джаз, любовь моя -- мой триумф и моя Голгофа. Быть бы мне немного прозорливее, я, может быть, не волновался бы так.
      Не волновался, если бы знал, что в "Советской культуре" всего несколько лет спустя я прочитаю такие строки: "Существует ли резкая граница между советской джазовой эстрадой и советской массовой песней? Нет. И лучший пример тому творческая практика оркестра Утесова... Оркестр Утесова вошел в музыкальную биографию миллионов советских людей". А вместо одного, негритянского, народного истока найдут сразу несколько: "...это искусство является не только негритянским... оно включает в себя элементы шотландской, французской, креольской, африканской, испанской народной музыки".
      Конечно, не волновался бы, если бы знал, что в 1967 году о многострадальном джазе в приложении к "Известиям" "Неделе" будут писать так: "Серьезные музыканты давно отказались от пренебрежительного отношения к джазу и не раз восхищались ритмическими, мелодическими и особенно гармоническими "прозрениями" выдающихся импровизаторов... Это был замечательный фестиваль (имеется в виду посвященный пятидесятилетию Советской власти фестиваль джаза в Таллине. -- Л. У.). Он был сопоставим с любым большим джазовым фестивалем в Европе и Америке, и это соответствовало тому факту, что сам наш джаз тоже полностью соизмерим с мировым уровнем. Не доморощенные подражатели, а сильные творческие индивидуальности выступали на помосте Спортхалл... "Мероприятие", ставшее событием мирового масштаба".
      Но это будет сказано только через пятнадцать лет. А я не был провидцем -- я переживал, мучился и старался отбиваться, защищать джаз, дело своей жизни. Я работал в разных "литературных жанрах".
      Я писал эпиграммы, в которых делал вид, что сдался:

      "Борцы за джаз! Я джаза меч
      На берегах Невы держал.
      Но я устал, хочу прилечь
      И я борьбы не выдержал".

      Я писал элегии, чтобы облегчить боль:

      "Леса, луга, долины и поляны.
      И через это все мой поезд мчится.
      Гостиницы, вокзалы, рестораны --
      И не пора ли мне остановиться?
      И не пора ли мне сказать: "довольно"?
      Я слишком долго по дорогам мчался,
      С людской несправедливостью встречался,
      И было мне обидно, тяжко, больно
      Под куполом родного небосвода.
      Я песни пел -- пел сердцем и желаньем,
      Но почему ж любовь ко мне народа
      Считается в культуре отставаньем?
      Что дураку горячий сердца пламень?
      Во мне он видит только тему спора.
      И надоело мне всю жизнь держать экзамен
      На звание высокое актера".

      Я писал себе самоутешения:

      "Судьба! Какой еще сюрприз преподнести мне хочешь?
      Твои удары знаю я уже немало лет.
      Их больше не боюсь. Напрасно ты хлопочешь.

      К ним появился у меня иммунитет.
      Когда-нибудь твоя сподвижница с косою
      Придет, чтоб за тебя со мною рассчитаться,
      Возьмет меня и уведет с собою.
      И я уйду, но песнь должна остаться.
      А те, кто нынче юн, те будут стариками.
      И будут говорить и внукам и сынам:
      "Он запевалой был и песни пел он с нами,
      Те песни жить и строить помогали нам".
      И я готов простить тебе твои удары.
      Я в песне вижу нового зарю.
      Так вот за те слова, что юным скажет старый,
      Судьба, я от души тебя благодарю".

      И, наконец, статью в "Литературную газету" которая опубликовала ее 19 января 1957 года.

      "Тургенев" и легкая музыка
      Нет одессита, которому за пятьдесят и который не знал бы "Тургенева". Плавал в начале века такой пароход "Тургенев". Был он коротенький, толстенький; две трубы, поставленные поперек, делали его еще короче, как костюм с поперечными полосами делает человека невысокого роста еще ниже. Далекое плавание этого "гиганта", рейс Одесса -- Аккерман, совершалось ежедневно в оба конца. Шумно было и на пристани, и на борту, когда отваливал или приваливал он к родным берегам. Бури и штормы не пугали "Тургенева". Их не бывало на лимане, по которому пролегал путь корабля. "Могучий седой капитан", команда из нескольких отчаянных одесских морских волков были надежной гарантией безопасности грандиозного путешествия, тянувшегося... три-четыре часа.
      Теперь о пассажирах: бессарабские виноградари, привозившие виноград в Одессу и вывозившие из Одессы рыбу, бакалейные и гастрономические товары; мелкие торговцы, крестьяне -- все они переполняли "Тургенева" и делали его похожим на плоскую жестяную банку, облепленную мухами. Мухи жались к левому борту, жужжали, переговариваясь, переругиваясь и пересматриваясь с мухами, стоявшими на пристани. Это было очень веселое и радостное прощание. Наконец раздавался третий могучий гудок -- крики, возгласы, смех становились еще громче, и, покрывая этот веселый гам, старый капитан дребезжащим тенорком командовал: "Убрать сходни! Отдай носовой! Малый вперед!" И "Тургенев" под большим наклоном на левый борт отчаливал от пристани. Крен возникал от перегрузки левого борта пассажирами, прощавшимися с берегом, махавшими руками и оравшими напутствия и деловые пожелания. Крен был так велик, что грозил "Тургеневу" переворотом набок. И тут чудо-капитан, неистово размахивая кулаками и надрываясь, кричал: "Що вы делаете! Вы же перекинете пароход! Бежить на правый борт!" И масса в страхе и смятении бросалась к правому борту. "Тургенев" резко переваливался направо. "Шоб вы уси подохли! -- орал капитан. -- Бежить налево!" Все бросались налево, и "Тургенев" делал, что ему полагается, -- он кренился налево. И так до самого Аккермана в штилевую погоду по гладкой поверхности лимана шел "Тургенев", переваливаясь слева направо, как океанский корабль в десятибалльный шторм...
      Не так ли и ты, наш корабль "Легкая музыка", плывешь, переваливаясь с борта на борт, под крики "бегите налево", "бегите направо", -- от борта советской песни и музыки к борту американского джаза?
      Самодеятельные конъюнктурные капитаны из различных музыкальных организаций, взобравшись на мостик, выкрикивают команды, якобы подсказанные им искренностью чувств и убеждений, -- и шарахается справа налево и обратно наш корабль "Легкая музыка".
      Не пора ли воспитать в себе нормальное, серьезное и искреннее отношение как к своим, так и к зарубежным явлениям в искусстве? Не пора ли ценить свое по достоинству и, не приходя в телячий восторг, по достоинству ценить чужое? Не пора ли отбирать все заслуживающее нашего внимания и отбрасывать все ненужное и вредное?
      Вот уж сколько лет приходится вести борьбу за право существования эстрадного оркестра. Одно слово "джаз" вызывало у некоторых ханжей и перестраховщиков испуг. Слова "саксофон", "аккордеон" ассоциировались чуть ли не со словом "капитализм". Исполнение зарубежной легкой музыки считалось ошибкой, достойной порицания. Студенты, молодые рабочие, желавшие организовать оркестр с наличием "порочных" инструментов, всячески прорабатывались.
      В своих нападках на легкую западную музыку ее противники ссылаются на высказывания М. Горького о "музыке толстых". Да, есть такая музыка. И мы вовсе не намерены ее пропагандировать. Но вся ли легкая эстрадная музыка, возникшая на Западе, -- "музыка толстых"? В дни Всемирного фестиваля молодежи и студентов у нас будет звучать много легкой зарубежной му-зыки, и антагонисты этого жанра смогут убедиться, что исполняют и слушают ее далеко не "толстые" люди.
      Нападки вульгаризаторов на "легкую музыку" дали возможность нашим недругам за рубежом представить дело так, что джаз у нас чуть ли не официально запрещен. Так, например, в американском журнале "Сэтердей ревю" появилась статья некоего Ричарда Хэнсера, где он в подкрепление своих доказательств "гонений" на джаз в СССР привлек высказывания... Платона. Да, да, философа Платона, жившего почти 2400 лет тому назад. Платон, видите ли, сказал: "Наши старейшины должны сохранить в силе закон, никогда его не упускать из виду и всегда хранить его с большей тщательностью, чем другие. Мы должны уберечь наше общество от опасности в виде новых течений в музыке; потому что форма и ритмы в музыке никогда не изменяются без того, чтобы не произвести изменения в самых важных политических формах и путях".
      Много еще глупостей нагородил Хэнсер, вплоть до выражения мне соболезнования в том, что я якобы за свои джазовые убеждения большую часть жизни провожу в концлагере. Все это, конечно, очень забавно, но дискуссия в сторону отрицания всего западного в области легкой музыки привела в свое время к тому, что она перестала звучать на нашей эстраде.
      Однако я считаю, что советской песне за время ее существования -- ни ей, ни ее исполнителям -- не было посвящено достаточно внимания и заботы, хотя с этой песней советские люди жили, строили, воевали и побеждали, она была поддержкой в беде "и горе, спутницей в счастье и радости. Но ведь нельзя же считать проявлением серьезной заботы о развитии легкого жанра заклинание "только-только наше", которое повторялось, когда речь заходила об эстрадной, танцевальной музыке. Несоблюдение пропорций вызывало обратные явления, и сейчас молодые, способные исполнители на эстраде поют только-только "заграничные" песни, но если они хотят быть полезными своим трудом нашему делу, надо больше думать о своей Родине и воспевать труд, дела и победы советских людей. А когда следует, то и обрушиться едкой сатирой на недостатки и ошибки, все еще случающиеся на нашем трудном, великом пути.
      Я отнюдь не утверждаю, что надо отказаться от исполнения зарубежных песен и музыки. Наоборот, я за хороший джаз, за хорошую песню, пусть она будет зарубежной, но я против подражания и копирования даже хороших иностранных образцов. Мы за то, чтобы у нас создавалась своя оригинальная музыка, отвечающая нашим национальным традициям. Пусть у нас возникают маленькие эстрадные оркестры, большие оркестры, но пусть эти коллективы не кренятся то налево, то направо, напоминая пароход "Тургенев".
      В свое время Радиокомитет с поистине демьяновой настойчивостью кормил нас только хорами, оркестрами народной музыки и в крайнем случае песнями "избранных" советских композиторов. Легкая танцевальная музыка, песня с танцевальными ритмами, могущими вызвать, боже упаси, "джазовые эмоции", приводили руководителей Радиокомитета в трепет. Да и только ли Радиокомитет кричал с капитанского мостика "Бегите налево"? Были и помощники, и боцманы в различных организациях, ведающих курсом нашего музыкального корабля. Однообразие родило скуку. А это причиняло серьезный вред искусству легкой песни и музыки.
      Я помню начало пути советской песни. Первые песни эпохи гражданской войны. Расцвет советской песни, рожденный содружеством Дунаевского и Лебедева-Кумача, песнями Соловьева-Седого, Блантера и Богословского, и, наконец, период, когда Новиков, Туликов, Жарковский, Табачников, Мокроусов, Фрадкин и другие внесли, каждый по мере своих дарований, вклад в развитие советской песни. Ведь советская песня -- новый жанр. Это не романс, не городская песня дореволюционного периода. Это форма, рожденная революцией, отображающая ее поступательное движение, ее борьбу за новую жизнь, за нового человека. Но значит ли, что, создав этот жанр, мы должны были отказаться от всех других жанров в легкой музыке? Конечно, нет. Утверждение единой формы в искусстве влечет за собой нежелательные последствия: скуку и равнодушие публики.
      Если проследить путь развития советской песни, то можно заметить, что на этом пути было достаточно радостей и огорчений. Было много хороших песен, но и немало плохих. Слишком много песен пишется в миноре, даже часто песни с жизнерадостным, веселым настроением в тексте получают минорное музыкальное оформление. Еще чувствуется у нас влияние старого псевдоцыганского романса и мещанской лирики. Это надо отнести к числу недостатков и огорчений. Но и радостей было немало. К примеру, в свое время Шостакович подарил нам две песни, которые получили широкую популярность, и обе они написаны в мажоре. "Песня о встречном", полная солнечной яркости и радости жизни. Песня "Фонарики". Ведь, казалось бы, о чем поется в ней: о войне, о затемнении -- значит, о временах тяжелых, грустных, а сколько в ней оптимизма и веры в светлое будущее!
      Дунаевский -- чудесный, радостный, веселый наш певец. Разве песни "Марш веселых ребят", "Песня о Родине" и многие другие его произведения, ставшие народными, написаны в миноре? Да и у других композиторов было немало веселых, жизнерадостных песен. Мажор, мажор, товарищи композиторы! Уравновесьте корабль, не давайте ему клониться на один борт. Пишите и мажорные и минорные песни. Иногда хочется взгрустнуть, иногда посмеяться. Но я бы сказал, что смеяться хочется больше.
      Надо бросить упрек и нашим поэтам-песенникам. Уж больно у них тексты ни о чем. Песни бывают разные: песня-рассказ, песня -- музыкальная новелла, песня -- музыкальная речь пропагандиста, песня любовная, песня-анекдот. Надо пользоваться этим огромным разнообразием.
      У нас часто любят определять качество песня по ее "массовости" -- запел ее народ или нет. Мне кажется, что это не всегда правильно. Во-первых, важно, по каким каналам идет песня в массы. Хорошая песня может не попасть в кинофильм, на пластинку, на радио и обречена на гибель. Наконец, не всякая песня, подхваченная слушателями, хороша. Очень часто плохие песни получают широкую популярность.
      Нам необходимо создавать свою веселую танцевальную музыку. Это единственный путь борьбы с проникновением к нам скверной джазовой музыки. Свои фокстроты, свои танго. Вальс тоже не родился у нас, но есть же русский вальс, русская полька и другие танцы. Почему не быть русскому, украинскому, армянскому, азербайджанскому и так далее фокстротам, танго, построенным на национальных музыкальных особенностях? Я думаю, всем ясно, что веселая танцевальная музыка нисколько не противоречит принципам искусства социалистического реализма. Пусть наша молодежь танцует современные танцы, а не музейные па-де-катры и па-де-патинеры.
      Наш народ -- народ-певец. Нам нужна разная музыка, разные песни. Нам нужны разные оркестры, от оркестра народных инструментов до джаз-оркестра. Нам нужны песни о жизни, о судьбах людей -- наших, советских людей и людей другого мира, песни о любви, о радости жизни, о прекрасном мире, где должен царить мир.
      Больше музыки всякой, жизнерадостной, веселой, больше песен хороших и разных! Ведь нам "песня строить и жить помогает..."
      Сейчас, когда мы готовимся ко Всемирному фестивалю молодежи и студентов, очень нужно подумать о нашем музыкальном хозяйстве. Приедут молодые друзья из разных стран, привезут свои песни, свою музыку, ансамбли, оркестры. Зазвучит их танцевальная музыка, их песни. Должна зазвучать и наша музыка, наши песни. Друзья увезут к себе на родину то, что услышат У нас, мы же сохраним то, что они оставят как память о зарубежной молодежи.
      И пусть наш корабль "Легкая музыка" идет, не кренясь на одну сторону -- сторону однообразия и скуки. Пусть звучит все, что не противоречит нашему восприятию жизни, что помогает укреплению нашей идеологии -- идеологии людей, строящих коммунизм".

      Вскоре эти споры сами собой сошли на нет, потому что мы все энергично начали готовиться к Всемирному фестивалю молодежи и студентов который в 1957 году должен был проходить в Москве. Волнения улеглись, но я еще долго не мог успокоиться и продолжал размышлять о только что угасших спорах. И часто мне приходилось убеждаться, что размышляю не я один, многие заговорив о музыке, сразу же переключались на дискуссионный стиль, причем круг тем значительно расширился. Спорили уже вообще о музыке --серьезной, легкой, песенной, танцевальной. Вот пример одного из таких споров. В нем, как во всяком споре, выдвигаются иногда положения достаточно парадоксальные.
      ...Собеседники сидят в парке на скамье, прислушиваясь к "Девятой симфонии" Бетховена, которая звучит из репродуктора. Один постарше, довольно тучный, с изрядно поседевшей головой. Пока он слушал музыку, глаза его оставались полузакрытыми. Иногда легкая усмешка проскальзывала на крупном лице.
      Другой помоложе. Движения нервные. Он то и дело привскакивает и тут же садится. Видимо, музыка прервала их беседу. Когда она умолкла, Молодой быстро заговорил:
      Молодой. Как вы можете это говорить? Вот мне, например, нравится симфоническая музыка. Я люблю ее, но слушать приходится редко, часто занят по вечерам, а радио -- это не то.
      Старый. Что ж, ваше счастье, что вы ее любите и редко слушаете. Может быть, потому и любите.
      Молодой. Это что же -- парадокс?
      Старый. Диалектика, молодой человек. И в музыке закон перехода количества в качество остается неизменным.
      Молодой. Простите, не понимаю.
      Старый. Сейчас объясню. С тех пор как появилось радио, люди все время слушают музыку. Есть такие, у которых радио никогда не выключается. Шестнадцать часов в сутки они слушают или, вернее, не слушают музыку. Они перестают ее замечать, как человек, живущий на шумной улице, перестает замечать шум городского транспорта. А стоит непривыкшему человеку попасть в такую квартиру, и он не сможет спать, пока у него не выработается своего рода иммунитет.
      Молодой. Что же общего между шумом и музыкой?
      Старый. Как -- что? И к тому и к другому человек привыкает и перестает замечать. Для того чтобы любить музыку, надо ее слушать специально. Нужно быть внутренне готовым, нужно, наконец, особое настроение.
      Молодой. По-вашему, получается, что, чем больше слушаешь музыку, тем меньше ее любишь.
      Старый. Не совсем так. Чем менее внимательно ее слушаешь, тем более равнодушно ее воспринимаешь.
      Молодой. Не понимаю.
      Старый. Представьте себе, что все улицы нашего города вместо вывесок украшены картинами. Скажем, улица имени Репина. На ней копии всех его произведений. Улица Серова -- тоже. Улица Айвазовского... И так далее. Проходя изо дня в день по этим улицам, вы перестаете замечать эти картины -- и вдруг вас приглашают посетить Третьяковскую галерею. Пойдете?
      Молодой. Думаю, что да. Ведь там я увижу оригиналы этих картин.
      Старый. Возможно, вы правы, но восприятие будет очень ослабленное, утратится основное -- новизна. Вам будет казаться, что вы идете по знакомым улицам, вам захочется чего-то другого, захочется свернуть в переулок, где не будет картин.
      Молодой. Вы думаете?
      Старый. Убежден. Я запомнил один забавный случай. Был у меня приятель, человек с юмором. Пошли мы с ним однажды на выставку собак. Выставка была большая. Собак много, и хороших. Они лаяли, рычали. Сначала мой приятель смотрел с интересом, но потом начал скучнеть и наконец сказал: "Пойдем отсюда". "Почему? -- спросил я. -- Вам не нравятся собаки?" "Нет, -- отвечал он, -- покажите мне уже хотя бы одну кошку!" Мы вышли на улицу. Приятель увидел лошадь и очень обрадовался: "Наконец-то хоть одна лошадь, слава богу!"
      Молодой. Это звучит как анекдот. Вы опять прибегаете к парадоксам. Кроме того, некоторые ваши сравнения, простите меня, просто нелепы. Я педагог и уже довольно давно изучаю вопросы воздействия музыки на воспитание человека. Наконец, по себе определяю это воздействие и...
      Старый. Погодите, не горячитесь. Расскажите, как вы стали заниматься своей профессией.
      Молодой. В общем-то я мечтал совсем о другом. В детстве я любил музыку. В пятнадцать лет начал учиться -- и, как ни странно, на... трубе. К двадцати годам освоил этот очень трудный инструмент, но не слишком хорошо. Играл в симфоническом оркестре, будем честно говорить, не первую трубу. А потом решил переменить профессию, стал писать по музыкальным вопросам, а потом преподавать в музыкальной школе...
      Старый. Ваша откровенность мне нравится. Вы говорите, что я склонен к парадоксам, и вам это, очевидно, не нравится. Но вот вы склонны к самокритике, и мне это очень нравится. Скажите, успешно ли шли ваши занятия, когда вы начали учиться играть на трубе?
      Молодой. О да! Говорили, что я буду великолепным трубачом. А потом как-то остановился и дальше не пошел.
      Старый. Так часто бывает. Люди восхищаются: "Ах, вундеркинд!", а потом, глядишь, ему за сорок, а он все еще на уровне чудо-ребенка. Очевидно, развитие всякого дарования имеет свой предел.
      Молодой. Не хотите ли вы этим сказать, что каждый человек рождается с отпущенной ему на всю жизнь долей музыкальности?
      Старый. Пожалуй, да. И вот вам простой пример. Я и мой старший брат росли в одинаковых условиях. Это было в те отдаленные времена, когда не было ни радио, ни даже патефона. Но и тогда были люди, любившие музыку. Чтобы слушать ее, ходили на концерты, в театр, или в крайнем случае в парк, на бульвар, где играл неплохой духовой или струнный оркестр. Так вот, я жертвовал для музыки всем: игрой с товарищами, мальчишескими шалостями, приключениями в духе Тома Сойера, даже юношескими увлечениями романтического характера. Хорошая музыка доводила меня до какого-то экстаза. Я забывал все на свете. Наоборот, фальшь приводила меня в ужас. Заставляла меня страдать. Мне казалось, что я не переживу этого, что рушится мир. Я исступленно топал ногами и кричал: "Фальшь! фальшь!" Люди смотрели на меня и говорили: "Господи, такой молодой и такой сумасшедший!". Таким я был в детстве и в юности и почти таким как будто и остался. А вот мой брат, как я сказал, воспитанный со мной в одинаковых условиях, был к музыке почти равнодушен. Воспринимал ее весьма поверхностно, не замечая ни фальши, ни банальных мелодий, ни примитива гармонии.
      Молодой. Что же, он и по сей день плохо воспринимает музыку?
      Старый. Мне кажется, что да, хотя я не сказал бы, что он вовсе лишен музыкального восприятия.
      Молодой. Значит, вы считаете, что есть люди, от природы лишенные музыкального восприятия?
      Старый. Несомненно. Восприятие музыки -- тоже дарование. Человек может быть им наделен в разной степени. Есть люди, воспринимающие музыку горячо и талантливо, есть средне, есть очень слабо ее чувствующие, и есть, наконец, такие, которые абсолютно лишены способности слушать музыку. Интересно также, что далеко не всегда это зависит от общей культуры. Мне приходилось встречать людей полуграмотных, и даже совсем неграмотных, которые воспринимали самую серьезную музыку восторженно, и, наоборот, людей с высшим образованием, воспринимавших только музыкальный примитив.
      Молодой. Любопытно. Талантливый слушатель, способный слушатель, бездарный слушатель!
      Старый. Да, да, да, именно так. А разве вы этого не замечаете, сидя на каком-нибудь концерте или спектакле? Ведь на оперных, опереточных и эстрадных спектаклях публика смешанная: от академика с высокой культурой до человека, мало разбирающегося в вопросах искусства.
      Молодой. И что же из этого следует?
      Старый. А то, что сценическое действие доступно пониманию каждого человека. Здесь конкретные образы, сюжет, взаимоотношения людей. Другое дело музыка. Талантливый или способный слушатель воспринимает ее в целом. Бездарный -- улавливает лишь отдельные элементы. Скажем, в опере "Риголетто" его волнует трагедия горбуна. Музыка проходит мимо ушей и обращает на себя внимание только тогда, когда исполняется ария герцога "Сердце красавицы", кстати, далеко не шедевр музыкального творчества Верди, с примитивной, я бы сказал, шарманочной мелодией и со слабой гармонией.
      Молодой. Уж очень вы нападаете на бездарных -- по вашей классификации -- слушателей. Вот насчет "Сердца красавицы", пожалуй, верно. Но даже самый "бездарный" все-таки не может не заметить красоты всей музыки "Риголетто".
      Старый. Может быть, кое-что и заметит, но как-то мельком, попутно. Зато ничего, кроме "Сердца красавицы", не запомнит.
      Молодой. Неужели можно, по-вашему, запомнить целую оперу?
      Старый. Целую не надо, но чем больше, тем лучше. Вот ведь пишете же вы, музыковеды, что в такой-то новой опере нет запоминающихся мелодий, и это ее недостаток. Или в такой-то эстрадной программе нет песен -- именно песен, во множественном числе, -- которые зритель запомнит. Разве это не чрезмерное требование? Есть гениальные оперы, живущие столетие, а очень часто многие зрители знают из этих опер лишь отрывок одной, максимально двух мелодий. И то, как правило в искаженном виде. Попробуйте спросить среднего слушателя, что он помнит из оперы "Евгений Онегин". Вам споют, большей частью фальшиво, четыре начальные фразы из арии "Куда, куда вы удалились" или "Любви все возрасты покорны", которую вдобавок начнут с середины. Вот, пожалуй, все. А из других опер и того меньше.
      Молодой. Допустим, что в отношении оперы вы почти правы. А как с песнями? Чем вы можете объяснить, скажем, популярность таких песен, как пресловутые "Мишка, где твоя улыбка" или "Мой Вася"?
      Старый. Очень просто. Это та же кошка на собачьей выставке. Среди большого количества пропагандируемых песен, соответствующих вашему музыковедческому вкусу, а вы, конечно, влияете на каналы, по которым песня проникает в массы, вдруг появляется одна диаметрально противоположная. Вот она и делается столь желанной "кошкой".
      Молодой. Выходит, что между вкусами широких масс и вкусами людей, специально занимающихся музыкой, существует разрыв?
      Старый. Мне кажется, что так бывает.
      Молодой. А можно ли уничтожить этот разрыв?
      Старый. Следует повысить общий уровень музыкальной культуры.
      Молодой. Каким образом?
      Старый. Пропагандой хороших образцов.
      Молодой. Не кажется ли вам, что вы впали в противоречие? Ведь вы говорили, что своей пропагандой мы вызываем симпатию к "кошкам".
      Старый. Пропаганда пропаганде -- рознь. Самая лучшая уха, поданная в "демьяновских" порциях, делается нестерпимой. Помните, у Крылова: "И с той поры к Демьяну ни ногой". Пусть будет меньше песен вообще, но зато больше хороших. Две-три в год -- и достаточно. Я говорю о песнях массового характера. Очень нужны песни, которые "строить и жить помогают". Но ведь "Подмосковные вечера", песня, подхваченная массами, тоже помогает "строить и жить".
      Молодой. Какой же должна быть песня, чтобы стать популярной? Что гарантирует ее успех?
      Старый. Во-первых, в ней должна быть мелодия, построенная на бытующих в народе интонациях. Изысканность, формалистические выверты, оригинальничание здесь -- гибель. Второе -- в тексте должен быть "крючок".
      Молодой. Это еще что?
      Старый. Это слово или фраза, которые сразу проникают в сердце. Это афористично выраженное, хорошо знакомое всем настроение, наблюдение, примета. Они запоминаются и начинают иногда звучать, как лозунг.
      Молодой. Например.
      Старый. Ну, скажем, "Катюша", "Полюшко-поле", "Бескозырка", "Тачанка", "Пока, пока" или "И тот, кто с песней по жизни шагает", "Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек", "Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет". Вот что значит "крючок". Сила Дунаевского и Лебедева-Кумача была именно в том, что они умели создавать народные по своему характеру интонации, а также словесные "крючки". Да и не только они одни.
      Молодой. Это о песне. А что вы скажете о музыке вообще?
      Старый. Это серьезный вопрос. Нужно проявлять больше терпимости к жанрам. Пора уже, наконец, отказаться от противопоставления серьезной музыки легкой. Пора закончить смехотворную дискуссию на тему: "Джаз или симфония". И то и другое -- и обязательно хорошее. У нас часто любят доказывать, что увлечение джазом пагубно отражается на развитии симфонической музыки. Это неверно. Несмотря на все противодействия, джаз развивается, но одновременно развивается и симфоническая и камерная музыка. Есть люди, которые любят только симфонические оркестры или только джазы, но большинство любит и то и другое. Ван Клиберн, так восхитивший нас проникновенным исполнением произведений Чайковского, великолепно играет джазовую музыку. Наши музыковеды -- вы меня простите -- склонны иногда считать, что если они порицают все в области легкой музыки, то они помогают формированию хороших вкусов. Ложная концепция! Нужно выявлять недостатки, которые у нас есть, чтобы их исправить, и отмечать достоинства, чтобы их развивать. Этот принцип относится к оценке и легкой, в том числе джазовой, музыки. Наши мысли, наши идеи, развитие эстетических вкусов требуют разнообразных форм музыкального творчества, и ограничивать себя в этом отношении нам не следует.
      Молодой. Разве не проникает к нам такая легкая музыка с Запада, которая оказывает вредное влияние на некоторую часть нашей молодежи? Как вы думаете бороться с этим явлением?
      Старый. Уж во всяком случае не запретом этой музыки. Запрет опасен. Он создает "запретный плод" и порождает еще большую заинтересованность.
      Молодой. Ну тогда как же быть?
      Старый. Создавать хорошую легкую музыку. Молодые люди любят танцевать, они могут иногда посидеть в ресторане и кафе, отправиться на цирковое представление, они ходят на каток, катаются на лодках. Согласитесь, что не музыка Людвига ван Бетховена, Модеста Мусоргского или Фредерика Шопена должна при этом звучать. А ведь легкая музыка тоже формирует и воспитывает музыкальные вкусы. И когда нет хорошей легкой музыки, ее заменяет пошлятина.
      В последнее время в фойе некоторых кинотеатров оркестры играют серьезную музыку. Когда я вижу, как во время исполнения какого-нибудь произведения люди ходят, разговаривают в то время, как певица, которую не слышно, распевает романс Чайковского, я возмущаюсь до глубины души. Неужели это может быть названо пропагандой серьезной музыки? По моему мнению, это профанация ее. Есть у нас даровитые композиторы, работающие в области легкой музыки, но многие из них замолчали. Боятся попасть в "кошки". Так и хочется сказать: музыковеды, будьте несколько терпимее к разным, не только своим вкусам! А то уж больно часто вы идете в "крестовые походы" за свою веру, забывая, что есть люди и по-другому мыслящие.
      Молодой. Как же можно проявлять терпимость, например, к "музыке толстых" или, точнее, к джазу?
      Старый. Не будем смешивать джаз с "музыкой толстых". "Музыку толстых" оставим капиталистам-бизнесменам. Негры в Штатах не такие уж толстые. Скорей, наоборот. От их жизни в Америке не растолстеешь. Однако джаз создали именно они -- на основе своей национальной музыкальной культуры. И у нас джаз получил совсем новое качество.
      Молодой. Допустим, что так. Но сейчас меня интересует не то. Вот вы говорите, что в опере, оперетте и на эстрадных концертах бывает публика, которую вы называете смешанной. Какая же публика посещает симфонические концерты или сольные выступления пианистов, скрипачей, виолончелистов?
      Старый. О, совсем другая! Ее можно считать единочувствующей и единомыслящей. Сюда по большей части идут люди, у которых получила должное развитие способность слушать. Они способны глубоко переживать музыку и наслаждаться ею.
      Молодой. Как же развивать такую способность у большинства людей?
      Старый. Я не могу сразу указать какие-то конкретные рецепты. Несомненно, надо научить человека сосредоточивать на музыке все свое внимание. Тогда природное музыкальное чувство, живущее в каждом нормальном человеке в большей или меньшей степени, получит возможность развития и совершенствования.
      Молодой. Вы, кажется, опять противоречите себе, но, к сожалению, должен вас покинуть. Тороплюсь. Многое из того, что вы здесь говорили не лишено интереса и основания, многое спорно. Вы часто здесь бываете?
      Старый. Каждый день в это время.
      Молодой. Хотелось бы еще встретиться и побеседовать. Всего хорошего. До свидания.

      * * *

      Я не гарантирую, конечно, стенографическую точность этого диалога, но смысл его я передал правильно. Старик, пожалуй, и впрямь склонен к парадоксам, но высказывания его не лишены смысла.

      Годы шли, и наступала пора итогов и различных юбилейных дат для нашего оркестра. Его двадцатипятилетие мы отметили программой "Серебряная свадьба". Кроме новых номеров, мы включили наиболее любимое нами и зрителями из программ прошлых лет, например "отремонтированный" "Музыкальный магазин", и оказалось, что многое совсем не устарело. События и годы придали этим произведениям новый колорит, тем более, что и мы не могли их исполнять по-старому. Потом наступили юбилеи тридцатилетия, тридцатипятилетия нашего оркестра, и мы каждый раз возвращались к этому приему. Перелистывая страницы наших прежних программ -- так и называлась программа тридцатилетнего года нашего существования, -- мы как бы отчитывались перед зрителем и проверяли себя.
      В 1955 году я, к сожалению, вынужден был на некоторое время с оркестром расстаться.
      В один из апрельских дней меня пронзила страшная боль. "Скорая помощь" привезла меня в институт Склифосовского прямо на стол к Дмитрию Алексеевичу Арапову. Предполагался аппендицит. Аппендикс оказался у меня великолепным, впрочем, его заодно вырезали вместе с устранением другого дефекта внутренностей. Меня тщательно зашили, однако сразу же начали готовить к другой операции -- обнаружилось что-то, что навевало, несмотря на самые успокаивающие слова, самые страшные мысли.
      Через пять недель вместо рака во мне отыскали образовавшую инфильтрат рыбью кость, что дало мне возможность на докучливые вопросы, где и как я лечился от рака, отвечать, разочаровывая вопрошавших, что у меня был не рак, а рыба. Они почему-то делали ироническую гримасу и говорили, что для Утесова это не острота. Я с благодарностью покинул больницу еще и потому, что обрел с тех пор возможность на вопрос о моем образовании отвечать, что образование у меня высшее без среднего и что окончил я институт Склифосовского.
      Фундаментальное в своем роде образование.
      Шутки шутками, но болезнь в значительной мере подорвала мое здоровье, единственным утешением было то, что я похудел на двадцать килограммов. Работать с оркестром мне в это время было не под силу. Но жить в безделии я не умею и наверно бы захандрил, если бы как раз в это время Театр транспорта не предложил мне сыграть в возобновляющемся спектакле "Шельменко-денщик" роль Шельменко.
      Первой моей реакцией на это предложение был отказ -- честно говоря, я просто испугался: ведь я столько лет не выходил на сцену драматического театра! Да и входить в готовый спектакль невероятно трудно -- партнеры так привыкли друг к другу, что всякий новый исполнитель кажется им неудобным. Но в то же время так хотелось снова попробовать себя в настоящем спектакле. Как говорится, и хочется и боязно. Я решился.
      Начались репетиции. Их было мало, и я с трудом входил в роль. Перед премьерой я долго и беззвучно уговаривал себя: старик, что ты волнуешься? Это что -- для тебя новость играть роль? А ну, тряхни стариной! -- Как ни странно, уговоры подействовали. У меня появилась некоторая уверенность. Когда же я вышел на сцену, публика... Ах, публика, вечная моя помощница! Меня встретили приветливо, и я заиграл так, как на репетиции не получалось ни разу. А уж что касается куплетов и музыкальных номеров, то тут-то я сидел на своей лошадке.
      Говорят, что я играл Шельменко неплохо. Возможно. Во всяком случае -- старался. И с глубокой благодарностью вспоминаю я до сих пор всех своих партнеров, ободрявших дружелюбием, помогавших в этом трудном для меня испытании.
      Через несколько спектаклей я так втянулся в театральную работу, что мне, честно говоря, не хотелось с ней и расставаться. Но был оркестр, люди ждали меня, и я вернулся. Вернулся к своим, часто таким трудным партнерам.
      С привычными трудностями сживаешься и перестаешь их замечать. Но освободившись на время, начинаешь смотреть на них по-другому.
      Вернувшись в оркестр, я с особой остротой ощутил огромную разницу между партнерами музыкальными и театральными. Пусть на меня не обижаются музыканты, но было бы неплохо походить им на репетиции в театр и посмотреть, как актеры целиком отдаются любимому делу, как никто из них через каждые сорок пять минут не напоминает режиссеру, что пора устраивать перекур, который так любят музыканты и после которого их полчаса надо приводить в "музыкальное состояние".
      Трудно ли управлять оркестром? Человек, никогда этим не занимавшийся, даже представить себе не может, как трудно. Я понимаю, конечно, что каждый человек считает свою профессию самой трудной и сложной, самой утомительной. Шофер, едучи со мной, жалуется на то, что сидение "за баранкой" губительно для здоровья, что нервное напряжение держит его все время в тисках и что он не знает шоферов, доживающих до глубокой старости. И если бы он не пел в самодеятельном хоре, где ему иногда поручают даже соло, то жизнь его была бы сплошным адом.
      -- Хорошо вам, -- с завистью говорит он, -- вы всю жизнь поете. Это ж такой отдых!
      Я не обижаюсь на него за эти слова, тем более, что вспоминаю при этом, как извозчик спросил Шаляпина:
      -- Барин, а где ты работаешь?
      -- Пою.
      -- Мы как выпьем, то все поем, а работаешь-то ты где?
      Я не обижаюсь, ибо уверен, что быть на сцене -- играть, петь, дирижировать -- трудно, это огромная затрата энергии, нервов. А вот сажусь "за баранку" -- и отдыхаю.
      Может быть, это и справедливо, что каждый мерит другого на аршин своей профессии -- это наиболее понятная и точная мера для человека: ничто мы не знаем так хорошо, как свою профессию. Но и тут, как в любом деле, бывают комические преувеличения. Помню, в Ленинграде, в тридцать первом году, я ставил в своем оркестре программу под названием "Без дирижера". Ее сюжет был незамысловат: поссорившись с музыкантами, из оркестра уходит дирижер. Музыканты дают объявления в газету, и по этому объявлению является целая плеяда людей различных профессий, претендующих на освободившуюся вакансию. Среди них портной, бухгалтер, сапожник, парикмахер. Всех дирижеров играл я. Проходя испытания, каждый из них дирижировал своими профессиональными движениями. Бухгалтер словно считал на счетах, портной точно протаскивал нитку или кроил, сапожник как бы забивал гвозди молотком, а парикмахер -- теми мягкими движениями, какими правил бритву, стриг или брил.
      Недалеко от нашего театра была парикмахерская, и в ней работал уже немолодой мастер, который всегда был в курсе всех дел ленинградских театров. Как-то пришел к нему бриться наш музыкант Андрей Дидерихс. Он любезно усадил его в кресло и, намыливая щеки, спросил:
      -- Товарищ Дидерихс, это правда, что Утесов будет играть парикмахера?
      -- Да, -- ответил Андрей сквозь пену.
      -- Что ж, он и брить будет по-настоящему?
      Не решаясь под бритвой улыбнуться, Андрей ответил серьезно и коротко:
      -- Конечно.
      Рука с бритвой взлетела, в глазах парикмахера был восторг:
      -- Ах какой талантливый человек!
      Но дирижировать оркестром действительно очень трудно. Лучше всех, мне кажется, сказал об этом Шарль Мюнш в своей книге "Я -- дирижер": "Коллективное сознание сотни музыкантов -- ноша не легкая. На минуту представьте себе, что было бы с пианистом, если бы каждая клавиша чудом вдруг стала живым существом". Да, дирижер -- это пианист, который играет на живых клавишах. Среди них есть добрые и злые, любящие тебя и не очень, верящие тебе и не верящие, покладистые и упрямые, уважающие тебя и не уважающие никого, кроме себя. Вот попробуйте сыграть на таком "рояле".
      Но потому-то и нет, наверно, большего наслаждения, когда всех этих разномыслящих, разночувствующих и разнонастроенных людей удается собрать воедино, заставить забыть о своих личных устремлениях и подчинить своей воле.
      В симфоническом оркестре, где воспитание и вкусы музыкантов примерно на одном уровне, привести всех к одному знаменателю все-таки легче. Но в эстрадном или, точнее, в джазовом оркестре, где музыкальные вкусы так разнообразны (чтобы не сказать причудливы), где одни считают, что имеет смысл быть джазистами только в американском стиле, а другие не менее рьяно этот стиль отвергают, -- заставить всех подчиниться единой воле очень трудно. Иногда в сердцах начинаешь вспоминать лебедя, рака и щуку дедушки Крылова, ну а если не доведен до последней точки, то декламируешь про себя с эпическим спокойствием пушкинское:

      "В одну телегу впрячь не можно
      Коня и трепетную лань".

      Но вот, кажется, впряг и коня, и трепетную лань, и лебедя, и рака, и щуку -- вернее, сопряг, -- взмахнул "шамберьером" и... Сорок два года погоняю я эту фантастическую упряжку. И вы знаете, иногда они бегут в одном направлении...
      Думаю, что ни в одной корпорации не найти такого единства, как у оркестровых музыкантов. Я подметил, что музыканты могут переругаться между собой, могут не разговаривать друг с другом, даже не здороваться, но стоит только возникнуть разногласию между одним из них и руководством -- административным ли, творческим ли, все равно, -- как они мгновенно объединяются и превращаются в монолит.
      Я сталкивался с этим много раз, меня это раздражало, но одновременно и восторгало чувство товарищества, взаимная поддержка. К сожалению, только повод не всегда бывает достойным.
      Но ах, как бы это было хорошо, если бы чувство единства сохранялось у них и в музыке, а то один спешит, другой лениво отстает, и четкое ритмическое единство произведения нарушается. Правда, иногда красота и сила музыкального произведения могут всех объединить, и тогда рождается то, что называется истинным музицированием. Словно какая-то радостная волна тепла и любви поднимает на себя всех -- и музыкантов и дирижера... Ей-богу, ради таких мгновений стоит иногда пострадать.
      Не знаю, как в симфонических оркестрах -- никогда ими не дирижировал, хоть всю жизнь и мечтал, -- но в эстрадных эта волна тепла всецело зависит от единства музыкальных вкусов.
      Больше всего во время исполнения меня мучают пустые глаза. В них я вижу только скуку и вопрос: когда же это кончится? От их взгляда знобит. Эта пустота зловредна, она гасит в окружающих оживление и восторг. Тогда я скорей перевожу взгляд на глаза, в которых светится слияние души с музыкой, радость творчества.
      Сколько музыкантов прошло через мой оркестр! Постепенно я научился определять их типы и особенности. Они причудливы. Есть такие, что в "тутти", то есть вместе со всем оркестром, играют смело и уверенно. Но если у них в конце несколько тактов соло, то весь концерт, до этого соло, они не живут. Другие не слышат, что играется вокруг, и слышат только себя, третьим все кажется, что им досталась партия менее выигрышная, чем соседу, и они мучаются тем, что останутся незамеченными, четвертые хотят, чтобы их инструмент силой своего звука покрывал все остальные вместе взятые.
      Я делал замечания, беседовал, объяснял, убеждал, доказывал, демонстрировал и заметил однажды, что некоторые наставления повторяются у меня особенно часто и со временем приобретают форму правил, почти заветов. Тогда я стал подкарауливать в себе эти афоризмы и записывать, надеясь составить что-то вроде синодика для музыкантов джаза. Ведь удалось же Моисею в десяти заповедях изложить "всю сущность" человеческого бытия! Однако не всем удается быть таким кратким -- у меня получилось вдвое больше. Но Моисей не имел дела с музыкантами, к тому же ему диктовал сам бог, а мне... Да и жизнь с тех пор значительно усложнилась.
      Я бы хотел, чтобы молодые музыканты, работающие в любимом нашем жанре легкой музыки, иногда заглядывали в эти "скрижали" не только для справок, но и для дальнейшего их развития. Ведь и у бога были апостолы, толковавшие его заветы, хотя богу с его всесилием было куда проще.
      Итак:
      1) Хороший джаз лучше плохой симфонии.
      2) Помни, что, кроме джаза, есть и еще хорошая музыка.
      3) Не будь на репетиции львом, а на концерте зайцем.
      4) Перед игрой волнуйся, но не трусь.
      5) Никогда не показывай публике, что ты ее боишься, но всегда показывай, что ты ее уважаешь.
      6) На сцене будь уверен, но никогда не самоуверен.
      7) Люби произведение, а не только свою партию.
      8) Играя трудную партию, чувствуй себя жонглером, бросающим шарики, а не атлетом, поднимающим гири.
      9) Увлекайся игрой, но темперамент держи на вожжах, не давай ему пуститься вскачь.
      10) Играя в оркестре, слушай не только себя.
      11) Играя соло, не старайся всех "уложить на лопатки".
      12) Всегда знай, кто главный, кто подсобный.
      13) Трубач, помни, что громко -- не значит хорошо.
      14) Играя плохую музыку, оставайся хорошим музыкантом.
      15) Не принимай свой вкус за вкус всего человечества.
      16) Не пожелай ни инструмента партнера, ни партии его, ни оклада его.
      17) Разговаривая с соседом в паузах, ты -- "вне игры". Это так же вредно, как и в футболе.
      18) Во время пауз не выключайся из игры и помни, что музыка состоит не только из нот, но и из пауз.
      19) Дирижер, помни: оркестр иногда играет, а иногда аккомпанирует. Поэтому у тебя должно быть два уха. Когда оркестр играет, пусть оба будут в оркестре. Когда аккомпанирует -- пусть одно будет в оркестре, а другое с певцом. Помни, если публика не услышит третий тромбон, она этого не заметит, но если она не услышит певца -- ты вор, ты ее обокрал.
      20) За критику не обижайся, а благодари, потому что со стороны всегда слышнее.
      К тому же лекарство -- критика, а вовсе не коварство (так в детстве мне всегда твердила мать). Лекарство-критика -- как всякое лекарство, его, конечно, трудно принимать. Но если ты мои ошибки видишь, не говори мне никогда, что я здоров, меня лекарством горьким не обидишь, а вылечишь меня без лишних слов. Лечи, лечи, не обращай внимания, что у меня, быть может, будет грустный вид, здесь места нет для мелочных обид, поскольку вылечить меня твое желанье.
      А они любили свое дело и не жалели на него сил. Я это знал и все от них требовал, требовал, и мне все казалось мало, я всегда был недоволен. Я чувствовал, что они могут лучше -- и именно в силу этой любви. И после каждого концерта я придирался к малейшему их промаху и сердился на них.
      А теперь, когда я слушаю пластинки тех лет, я понимаю, какие они были молодцы, какие тонкие и сложные вещи им удавались, и кляну себя, что был безжалостным.
      Когда я слушаю пластинки... На долю артистов нашего поколения выпала счастливая пора -- развитие техники сделало то, что раньше казалось невозможным: исполнительское искусство актера или музыканта, исчезавшее прежде вместе с художником, теперь остается запечатленным для грядущих поколений. Конечно, есть воспоминания современников, описания критиков. Но даже статья Белинского о Мочалове может дать только приблизительное представление о творении актера. Описание -- это только описание, непосредственного впечатления оно не дает. А воображение читателя, к которому обращены эти описания, может и подвести. Какой же великий подарок нам, артистам XX столетия, сделали наука и техника. Можно слышать, как пели Шаляпин, Собинов, Нежданова. Можно видеть актеров, которые давно ушли в небытие, есть возможность получить от их таланта непосредственное впечатление...
      Я беру пластинки с записями тридцатых -- сороковых годов и слушаю своих музыкантов. Многих из них уже нет, а я слышу, как они играют, и восторгаюсь их мастерством: импровизационной виртуозностью Аркадия Островского, отличным звучанием трубы Миши Ветрова (который был блестящим музыкантом, именно музыкантом, а не только трубачом), теплотой звучания скрипки-соло Альберта Триллинга... Почему же каждый вечер после концерта я испытывал какую-то неудовлетворенность, что будоражило мою требовательность, порой доходящую до жестокости? Не понимаю. Сижу, слушаю эти навек запечатленные взлеты мастерства и думаю о своем сегодняшнем оркестре, и опять мне все кажется не так, недостаточно тонко, недостаточно выразительно, недостаточно взволнованно. Может быть, и сейчас я не прав? Может быть... Меня утешает или оправдывает только то, что и собой я всегда недоволен, и всегда меня мучит мысль, что можно было сделать гораздо лучше, чем сделал я. Ах, если бы я мог начать жить заново, я бы, наверно... опять ругал, пилил их -- за нечистую интонацию, за отсутствие подлинного настроения, а оставшись наедине с собой, принялся бы перепиливать самого себя...
      К сожалению, и я и мои друзья-соратники набирали года, попросту говоря -- старели. А некоторые и вовсе покидали меня -- навсегда.
      Немало музыкантов прошло передо мной за многие десятилетия работы с оркестром -- разных и непохожих друг на друга. Но у меня всегда был один безошибочный критерий в оценке нового человека -- его отношение к искусству. О другом думаешь: и зачем он стал музыкантом? Только потому, что механически выучился играть? Так ведь и зайца можно научить бить в барабан. С такими стараешься поскорее расстаться.
      Но бывают люди, работать с которыми -- удовольствие. Они горят сами и зажигают других. И уходя, они оставляют в твоем сердце неизгладимый след. Одним из таких был наш Леня Дидерихс, брат Андрея, о котором я упоминал. Человек необыкновенного дарования, аранжировщик и пианист. И ко всему еще -- обаятельный человек. Мне кажется, что за все время моей работы с оркестром у меня ни с кем не было большего взаимопонимания. Он все умел делать так, что это доставляло подлинную творческую радость. Я любил его какой-то братской любовью. Да мы все любили его.
      Зачем так рано судьба отняла у искусства, у музыки, у меня, у всего нашего коллектива этого человека?! Ему было только тридцать лет, когда он заболел, заболел смертельно. Он понимал, что умирает, но никогда не жаловался.
      В один из вечеров он позвал к себе своих друзей-музыкантов и необыкновенно красиво и мудро говорил о жизни в искусстве, о жизни для музыки, о том, что это значит -- быть артистом. Потом сказал:
      -- Налейте бокалы и поставьте мою любимую пластинку.
      Внимательно и как-то по-особенному сосредоточенно прослушав музыку, он вдруг поднял бокал и воскликнул:
      -- А! Вот она идет! -- бросил бокал и мертвый упал на подушку.

      И наступило время, когда мне пришлось расстаться с моими музыкантами. Все они жили в Ленинграде, я же в Москве, и эта территориальная разобщенность затрудняла нашу работу.
      Мне пришлось набрать молодежь. Всеми силами старался я сохранить традиции и дух моего прежнего коллектива. Но, наверно, это невозможно. Иные люди, иная атмосфера, иные интересы. Среди моих новых партнеров есть хорошие музыканты. Они искренне стремятся воспринять традиции нашего оркестра. Но это люди иной полосы жизни, и у них ко многому совершенно иное отношение. Они легко переступали ту грань, которая для меня и моих старых товарищей была священна. Меня огорчало, когда я не находил у них того энтузиазма, который считал непременным условием творческой работы. К тому же мне казалось, что они излишне самоуверенны и уж очень увлекаются "красивой жизнью". Я много думал над нашим взаимным непониманием, мне очень хотелось найти с ними общий язык. Себя я винил в недостаточной настойчивости, в том, что мне не хватает воли сдерживать их "порывы". Но в особенно острые моменты я вспоминал свою молодость, и это мне помогало понимать моих новых коллег. В юности-то я ведь тоже не отличался воздержанностью, и ошибок было хоть отбавляй, но, ей-богу, я умел сам на себя набрасывать узду и не приносить в жертву суете то, что я считал самым главным в жизни -- искусство.

      Говоря об оркестре, о музыкантах, о творческих проблемах, об успехах -- особенно о последних, -- никак нельзя не сказать похвального слова об администраторе. Потому что это от него во многом зависит хорошее настроение коллектива, особенно коллектива, который никогда не сидит на месте, который сегодня здесь, а завтра -- там. У администратора много самых разнообразных обязанностей не только технического, хозяйственного, но и душевного свойства: и обеспечить хорошие условия для выступления, и подготовить не просто рекламу, а привести город в состояние нетерпеливого ожидания, и удобно разместить коллектив в гостиницах и на квартирах, и множество других, самых разнообразных забот, не говоря уже о самой ответственной -- об обеспечении финансовой стороны выступлений.
      Театральный администратор, лишенный творческой жилки, остроумия в мыслях и делах, не может считаться человеком, по праву занимающим свой высокий пост. Администратор, так же как и артист, должен быть служителем театра. Просто ловкач -- это еще не администратор.
      Я знал многих театральных администраторов. Среди них были исключительно одаренные люди. Каждый на свой манер. Я расскажу, для примера, только о некоторых, совершенно разных по своим особенностям и манере работы.
      Один из них, Николай Александрович Рудзевич, большую часть жизни проработал в Харькове, в театре у Синельникова. Он развозил драматическую труппу по провинции и был весьма замечательной личностью. Писал даже стихи, очень остроумные и смешные. Стихи, к сожалению, не сохранились у меня в памяти, а вот некоторые его жизненные экспромты помню.
      Привез как-то Рудзевич в Николаев труппу на гастроли -- это было еще до революции -- и пошел, как полагается, к полицмейстеру подписывать афишу. Полицмейстер быстро пробежал глазами сообщение о том, что силами драматических артистов будет представлена пьеса Л. Андреева "Дни нашей жизни", фамилии исполнителей, а на строчке, набранной внизу большими буквами, задержался. Там сообщалось: "Каждому зрителю при покупке билета будет выдан ценный подарок".
      -- Это печатать я не разрешаю! -- сказал полицмейстер.
      -- Но почему же?
      -- Это обман. Какой ценный подарок можете вы дать к билету за тридцать копеек? Уж не собираетесь ли вы презентовать каждому часы или серебряный портсигар?
      -- Ни часов, ни портсигаров выдавать не будем, а ценный подарок дадим.
      -- Да что вы меня дурачите! Ну какой, какой ценный подарок?
      -- Портрет его величества государя императора! -- отрапортовал Рудзевич, ехидно глядя прямо в глаза полицмейстеру. Что, разве не ценный подарок?
      Полицмейстер афишу подписал.
      А то возил он как-то на гастроли Мамонта Дальского. В одном из городов сбор оказался невелик, и Дальский весь спектакль был не в духе.
      Когда он мрачно разгримировывался перед зеркалом, Рудзевич приоткрыл дверь и спросил:
      -- Мамонт, ты скоро оденешься? Надо ехать в гостиницу.
      Дальский обернулся и угрожающе проговорил:
      -- А ну-ка, иди сюда, я сделаю тебе замечание.
      Гнев Дальского был известен, но Рудзевич не растерялся:
      -- А ты не замечания, ты лучше сборы делай. -- Хихикнул и быстро засеменил по коридору.
      Как ни был зол Дальский, но остроты он любил; в этот вечер он угощал своего помощника и называл "молодчиной".
      Однажды, уже после революции, Рудзевич приехал в Москву по делам и в свободный вечер отправился на спектакль в один из весьма популярных в то время театров.
      Он долго скромно стоял у дверей в администраторский кабинет, дожидаясь, пока все принципиальные контрамарочники не будут удовлетворены. Потом он вошел в комнату и представился. Надо сказать, что был он уже без зубов и, когда говорил, кончик языка выскакивал наружу.
      -- Пошвольте предштавитьшя, -- прошепелявил он, -- я администратор Харьковского драматического театра. В силу некоторых обстоятельств очутившись в Москве, счел своим долгом посетить ваш театр и ознакомиться с его творческим лицом. Не будете ли вы любезны предоставить мне эту возможность, за что я буду безмерно признателен вам.
      Администратору эта высокопарная речь, очевидно, не понравилась или показалась подозрительной, и он пробурчал:
      -- Мест у меня больше нет, вот вам записка, может быть, устроитесь на свободном.
      -- Сердечно вам признателен, -- сказал Рудзевич и протянул руку для рукопожатия. Администратор, глядя куда-то в сторону, выдал ему два пальца. На мгновение воцарилась пауза.
      -- Вы меня простите, -- как мог отчеканил Николай Александрович, -- я был знаком с Львом Николаевичем Толстым. Он, если вы помните, написал "Войну и мир" и много других великих произведений, но он подавал мне всю руку. Вы написали только контрамарку и подаете два пальца. Мне ясно творческое лицо вашего театра, считайте, что я уже в нем побывал. -- Положив контрамарку на стол, он величественно удалился.

      Администратор Давид Соколов был полной противоположностью Рудзевичу -- молодой, подвижный, говорливый, способный уговорить кого угодно и на что угодно. Область его деятельности охватывала эстраду, цирк, развлекательные аттракционы в городском саду города Днепропетровска, в котором он был представителем ГОМЭЦа.
      На попечении Соколова в Днепропетровске были эстрада, цирк, музыка, панорамы и даже карусели. Однажды его вызвали в горсовет на заседание наробраза.
      -- Товарищи, -- услышал Соколов, -- наша секция проделала большую работу -- организовала в школах дешевые, всего за двадцать копеек, завтраки. Это было не легко, товарищи! Ведь вы подумайте, надо было устроить кухню, купить посуду, найти женщину готовить пищу. Мы неплохо поработали, товарищи! И что же делает ГОМЭЦ в лице товарища Соколова? Он, товарищи, ставит на площади против школы карусель. И что же получается? Родители дают детям двадцать копеек на завтрак, а дети вместо этого катаются на карусели. Я считаю, что эту карусель надо убрать.
      -- Убрать! Убрать! -- раздалось со всех сторон.
      -- Что вы можете сказать в свое оправдание, товарищ Соколов?
      -- Что ж я могу сказать! Товарищ совершенно прав. В четверг я пошел проверить карусель. Смотрю -- карусель крутится, а на ней один мальчик катается на лошадке. Я остановил карусель, снял мальчика и пристыдил его: дескать, как тебе не стыдно, мама дала тебе двадцать копеек, чтобы ты позавтракал в школе, а ты катаешься на карусели. И вы знаете, что он мне ответил?
      -- Чем есть такую дрянь, какую дают в школе, лучше уж на карусели кататься.
      Хохот раздался оглушительный.
      Однако убрали... карусель.
      Он вообще был скор на ответы и остроумен.
      Однажды я с Соколовым завтракал в кафе при гостинице "Континенталь" в Киеве. Вдруг швейцар принес мне телеграмму: "Встречай девятого на вокзале проездом Одессу везу посылку Лены. Софья". Софья -- это сестра жены.
      -- Какое сегодня число? -- спрашиваю Соколова.
      -- Десятое.
      -- Посмотри! -- и протягиваю ему телеграмму. -- Значит, вчера Соня проехала через Киев.
      -- Не огорчайся и поезжай на вокзал завтра.
      -- Да зачем?!
      -- Если телеграмма могла опоздать на сутки, то поезд может опоздать и на двое.
      Но остроумие его проявлялось не только в дружеских шутках, но и в делах.
      Одно время союз работников искусств решил провести тарификацию администраторов. Предполагалось, что они должны делиться на три категории. К первой могли принадлежать только те всеобъемлющие чародеи, которым было по плечу работать в любом театрально-зрелищном предприятии. Ко второй -- администраторы, знающие драматические и оперные театры. К третьей -- знающие эстраду, цирк и другие не слишком уважаемые начальством, но популярные у публики жанры.
      Специальная комиссия разъезжала по городам и устраивала администраторам экзамены.
      В Днепропетровске на экзамен явился Соколов.
      -- Вы, кажется, претендуете на первую категорию? -- спросил его председатель комиссии.
      -- Да, я претендую.
      -- В таком случае, ответьте на следующий вопрос: вы работаете администратором драматического театра. Репетируется новая постановка, а для декораций нужно двести метров полотна. В городе его нет. Что вы будете делать?
      Соколов подошел к столу, совсем близко наклонился к председателю комиссии и очень любезно сказал:
      -- Это для вас -- нет, а для Соколова всегда найдется!
      После такого ответа не дать ему первую категорию было бы величайшей несправедливостью.
      В тридцатых годах познакомился я с администратором, который умел окружить артиста таким вниманием, такой дружелюбной заботой, что работать с ним было просто радостью. Тигран Аветович Тарумов был администратор-романтик.
      Однажды он привез наш оркестр в Баку. Придя утром посмотреть площадку, на которой вечером нам выступать, я растерялся. Занавеса не было.
      -- Тигран, -- сказал я Тарумову, -- я не могу выступать без занавеса.
      -- Ледичка, -- сказал он, -- что ты беспокоишься? Нужен занавес -- будет занавес.
      -- Но ты же не успеешь до вечера.
      -- Какое тебе дело! Ты хочешь занавес -- будет занавес.
      Я привык верить Тиграну. Он никогда не обманывал. Но вечером, придя на концерт, я увидел, что занавеса нет.
      -- Тигран, -- сказал я с тревогой, -- занавеса нет...
      -- Дорогой, или ты мне веришь, или мы не друзья...
      Я ничего не мог понять и был до того озадачен, что хоть от концерта отказывайся.
      ...Да, занавес не был повешен, но занавес был.
      Заканчивая концерт, я пел заключительную песню "Пока, пока, вы нас не забывайте" и поднимал две сложенные руки, как бы прощаясь с публикой. Этот жест был одновременно сигналом для занавеса.
      Я поднял в прощальном приветствии руки и... занавес появился. Но какой занавес! Из роз...
      Тигран посадил на колосники двадцать мальчиков и дал каждому огромную корзину цветов. Когда я поднял руки, мальчики опрокинули эти корзины и сверху посыпался занавес из цветов непроницаемый. Я, мы все были ошеломлены. Ничего подобного я и представить себе не мог. Я буквально утопал в цветах. Пожалуй, за всю мою жизнь я не получил столько цветов на сцене, сколько в этот на всю жизнь запомнившийся мне вечер от администратора Тиграна Тарумова.
      К сожалению, сейчас профессия администратора стала какой-то прозаической. Может быть, потому, что теперь в администраторы часто идут люди, которым больше некуда идти и которые ищут легкий хлеб. А племя администраторов-романтиков становится все малочисленное. Как важно актеру быть уверенным, что тебя выслушают, постараются понять, помогут выйти из трудного положения, в которое часто ставит нас наш сложный быт.
      Когда-то был так называемый Клуб мастеров искусств. Закончив свои выступления, мы устремлялись туда, в Старо-Пименовский, в уютный подвальчик, где было весело, где вам были рады и где было с кем пошутить и с кем поспорить.
      Чтобы такой клуб мог существовать, нужен был человек, вокруг которого все это могло бы вертеться, человек, умеющий понять психологию актера, его желания, его нужду в общении. Всеми этими качествами обладал Борис Михайлович Филиппов. Вот уж истинный администратор-интеллигент! Он умел актера слушать и понимать.
      Подвальчик со временем превратился в большой, а вернее, в Центральный дом работников искусств, в ЦДРИ, и переселился на Пушечную улицу. К сожалению, там теперь Бориса Михайловича нет, о чем, я думаю, печалится все московское актерство. -- Зато радуются литераторы, очень радуются приходу к ним Бориса Михайловича. Ах, изменник! Но за все то хорошее, что он сделал для нас, мы прощаем ему эту черную измену... и не взорвем Дом литераторов.
      Филиппов нас бросил, но у актеров остался Александр Моисеевич Эскин. Вот уж кто никогда не откажет в дружеской помощи и в дружеском сочувствии, в поддержке. И мне кажется, что Эскин работает не директором, а душой Дома актера, родного дома актеров.

      Говоря о людях, которые помогали мне преодолевать трудности "легкомысленного моего искусства", я не имею права не сказать о человеке, под чьим неустанным, требовательным наблюдением я находился целых полвека -- в самые активные и трудные годы своих поисков. У меня была жена-друг, жена-советчик, жена-критик. Только не думайте, что я был многоженцем. Она была едина в трех лицах, моя Елена Осиповна, Леночка. Она обладала одним из тех замечательных качеств, которые так необходимы женам артистов и которых они часто, к сожалению, лишены, -- она никогда не приходила в восторг от моих успехов.
      Вот, скажем, кончается очередная премьера. Успех большой, за кулисы приходят друзья, знакомые, говорят комплименты, жмут руки, восторгаются, поздравляют, целуют. Поздравляют и ее -- с успехом мужа. Она мило улыбается, благодарит, а когда мы остаемся с ней вдвоем, я ее спрашиваю:
      -- Лена, ну как?
      Она спокойно говорит:
      -- Хорошо.
      -- И это все?
      -- Ну я же тебе говорю -- хорошо. Только в первом отделении ты поешь эту песню... "Сон"... это плохая песня.
      -- Ну а вообще?
      -- Вообще -- хорошо, но вот этот твой конферанс перед танцами -- очень дешевая острота, так ты мог острить, когда был одесским куплетистом, а сегодня это стыдно.
      -- Ну это отдельные недостатки, это я исправлю, ладно, а вообще-то как?
      -- Вообще -- хорошо. Но финал надо изменить. Весь он притянут за волосы и никак не вытекает из предыдущего.
      -- Ну а общее впечатление? -- откровенно выпрашиваю я похвалу.
      -- Общее впечатление хорошее. Но можно сделать еще лучше.
      И я всю жизнь старался сделать так, чтобы она безоговорочно сказала: "Хорошо!" К ее критике я прислушивался больше, чем ко всем другим рецензентам. Может быть, потому, что она действительно верила, что я могу сделать лучше.
      И однажды мне удалось добиться ее безоговорочного признания, но не на эстраде, а совсем в другом жанре -- в стихах. Как поэта она меня никогда не критиковала, и я даже в шутку стал называть ее "Наталья", имея в виду Гончарову. Когда же она и прозу приняла без поправок, я начал называть ее "Софья". Это была наша веселая игра, и мы оба от души хохотали.
      В начале нашей совместной жизни муж я был еще неразумный, сплошь и рядом совершавший легкомысленные поступки. Но она, хозяйственная, разумная, не только умела прощать мне мои шалости, но и вообще более основательно смотрела на жизнь. Предвидя возможность "черного дня", моя Леночка предусмотрительно спрятала на дно плетеной корзины, в которой хранилось все наше имущество, гардероб и всякие хозяйственные вещи, и которую я при переезде из города в город тащил на спине, спрятала в нее золотую пятерку, завязанную в маленький платочек.
      Однажды в городе Большой Токмак я, проходя по саду, где находился наш театр, увидел тир, зашел и... Поначалу все шло хорошо -- я попадал в цель и получал призы: оловянную пепельничку, блюдце, стаканчик и т. д. и т. п. -- и все это богатство за тридцать копеек. Расхрабрившись, я решил поразить мишень, в которую еще никто никогда не попадал. Это был кружочек, не более нынешней копейки, причем на таком фоне, что разглядеть его было трудно. Но зато и приз полагался солидный -- портсигар. Не знаю, был ли он действительно серебряный или только похож, но выглядел очень соблазнительно. Особенно привлекала выбитая на крышке голова слона с вздернутым кверху хоботом. Ах, как мне захотелось иметь этот портсигар. Но денег уже не было.
      Я бегом пустился к нашему жилищу, вошел в комнату. Леночка спала. Я тихонько открыл соломенный "сейф", сунул руку в знакомый угол, нащупал платок с пятеркой, вынул его и помчался обратно в тир.
      Я стрелял и стрелял по злосчастной мишени, не попадая в нее, пока вдруг не услышал позади себя знакомый голос:
      -- Ах, вот ты где! Я так и думала. Ну пойдем, уже пора.
      Очевидно, вид у меня был невеселый.
      -- Что с тобой? -- спросила она.
      -- Ах, я прострелял много денег.
      -- Ну, откуда у тебя могло быть много денег! Я же знаю, у тебя было тридцать копеек. Неужели ты их все прострелял?
      -- Нет, много больше.
      -- Много больше! Да откуда у тебя могло быть больше?
      Сгорая от конфуза, я сокрушенно произнес:
      -- Леночка, я прострелял наши пять рублей.
      Она ничего мне не сказала. Но потом, в течение всей нашей жизни, когда я совершал какие-нибудь необдуманные поступки, иронически смотрела на меня и говорила:
      -- Опять прострелял наши пять рублей?
      Я и сам человек по натуре незлой, но ее любовь, ее безграничная доброта к людям, доброта активная, деятельная, были мне всегда примером и многому меня научили. Я чувствовал, что в ее любви ко мне было много материнского, заботливого, самоотверженного. Ведь материнская любовь -- это самое сильное, самое могучее, что есть на свете. Я понял это однажды на примере совершеннно неожиданном, но тоже происшедшем в нашей семье, поэтому я здесь о нем расскажу.
      Был у нас песик Кузя. Маленький, черненький скоч-терьер. Кузя был необыкновенно симпатичная собака. Был он по натуре -- комик. Все его поступки производили впечатление, будто он насмехается над людьми. Он улыбался, скаля свои белые зубы, и как бы говорил: "Люди, я вас понимаю лучше, чем вы думаете, чудаки вы, люди". Мы очень любили Кузю. Но больше всех любила его домработница Катюша. Была она некрасива, уже немолода, одинока и, по-видимому, не знала ни восторга любви, ни ласковой руки на плече, ни вкуса поцелуя, ни радостей материнства. И вот все свои невысказанные чувства Катюша перенесла на Кузю.
      Кузя был, что называется, "первый человек" в доме. "Кузя еще не кушал", "Кузя еще не гулял" -- с самого раннего утра можно было слышать жалобы Катюши, а если я говорил: "Я тоже еще ничего не ел", -- Катюша говорила: "Подождете, вот накормлю Кузю, а потом и вас".
      Часто по вечерам мы сидели у телевизора и рядом с Катюшей всегда сидел Кузя. Катюша глядела на экран, поглаживала Кузю и комментировала Кузе все, что видела.
      В этот вечер передавали программу из цирка. Номера были великолепные, и Катюша с восторгом глядела на экран. "Смотри, Кузя, как дядя прыгает. Смотри, смотри, как тетя бросает шарики". Но вот на манеже появился клоун и с ним собака. Собака была довольно крупная и не очень породистая. "Смотри, смотри, Кузя, какая собачка", -- сказала Катюша тоном, которым обычно говорят с детьми. Собака на экране проделывала разные трюки -- прыгала через обручи, кувыркалась, ходила на задних лапах. Все это Катюша воспринимала с наивной радостью.
      Но вот клоун усадил свою собаку на табуретку и сказал:
      -- А ну, скажи "мама".
      Собака молчала.
      -- Ну, скажи "ма-ма".
      Собака отчетливо произнесла: "ма-ма".
      И вдруг я услышал плачущий, почти рыдающий голос:
      -- Боже мой, если бы Кузя мне сказал "мама", я бы ему всю жизнь отдала.

      Каждый мемуарист знает, как трудно писать о своей жене -- о тех тонких, интимных взаимоотношениях, из которых порой рождаются и замыслы новых произведений, и решения отказаться от чего-то неверного, недостойного, случайного. Но в то же время нечестно, по-человечески недостойно молчать о человеке, который так много, хотя часто незаметно, ненавязчиво, исподволь сделал для твоей творческой жизни, помогал тебе в трудные моменты душевных кризисов или просто подгонял в работе. Но как об этом написать? Проза не всегда годится -- она слишком буквальна. И вообще о своих чувствах часто хочется не говорить, а петь, петь без музыки -- тогда-то, наверно, у людей и получаются стихи. Да, стихами об интимных вещах говорить удобнее всего, как бы ни были они несовершенны. Я начал их писать поздно, в шестьдесят лет, писал о разном -- о конкретных событиях и размышления на общие темы, выражал в них боль и радость, сомнения и разочарования, но моя жена была моей постоянной темой. А мы прожили с ней сорок девять лет!

      В любви своей остынуть не успев,
      На этой мысли я ловлю себя невольно,
      Мне дорога твоя любовь и даже гнев,
      Когда ты мной бываешь недовольна.
      И если лишний год прибавится к годам
      Твоим или моим, я говорю: "Так что же?"
      Еще полней ценить друг друга нужно нам,
      Друг другу делаемся мы еще дороже.
      Я для тебя -- тепло. Ты для меня -- мой свет.
      И светом и теплом вся наша жизнь согрета.
      Мы вместе прожили почти полсотни лет.
      И шепчут все вокруг: "Ромео и Джульетта".

      "Был когда-то парнем я веселым.
      В жизнь влюблен был безо всякой меры,
      Радовали море, лес и горы,
      Не мечтал ни о какой карьере.
      Строен был, и худ, силен, как дьявол.
      Для друзей был вроде бы примером,
      А потом, сознаюсь в этом прямо,
      Подвела проклятая карьера.
      Вот печаль и горькая обида.
      Жизнь -- сплошное разочарованье,
      И хожу с каким-то важным видом,
      Словно дал себе обет молчанья.
      Жизни путь становится короче --
      Нету прежней удали во взоре.
      Мысль одна: аплодисменты б громче.
      И не радует ни солнца свет, ни море.
      Эх! Вернуть бы юность. Сбросить лета.
      Нынче, вижу, юность много значит.
      Как бы хорошо все было это.
      Я бы прожил жизнь совсем иначе.
      Но в одном не нужно перемены:
      Не хотел бы я сменить отчизны,
      Путь пройти с подругой непременно
      С той, что я прошел по этой жизни".

      "В Запорожье, где казачья Сечь,
      У Днепра -- у Черноморья друга,
      В месте наших первых юных встреч,
      Ожидаю я тебя, подруга.

      Ты скорее приезжай сюда:
      Я грущу, и нужно мне подспорье.
      Ты запала в сердце навсегда.
      Так, как Днепр впадает в Черноморье.

      Хоть прошло немало бурных лет --
      Все событья пропускаю мимо,
      И открою я тебе секрет,
      Что любовь к тебе неугасима".

      "Ты не приехала, и я брожу, как тень.
      И чувств своих, как ни хочу, не скрою,
      Пойми, мне дорог каждый час и день,
      Который я живу и провожу с тобою."

<<< Предыдущая глава                                                                          Следующая глава >>>